Парень-то оказался трепло: все выложил Брюсовой жене про мужа, а та и говорит:
– Не надо переделывать Брюса на молодого. Будем мы с тобой жить вместе, ты будешь заниматься волшебными делами, а я управлять по хозяйству, а вечерами будем ходить под ручку на бульвар гулять.
Прошло некоторое время, царь Петр Великий Брюса хватился:
– Куда подевался Брюс, почему не вижу его?
А тут как раз минуло девять месяцев, ученик посыпал Брюса порошком, чтобы тело срослось, а как достал пузырек с живой водой, Брюсова жена схватила его, бац об пол – и разбила.
Петр Великий похоронил Брюса с почестями, а ученику и Брюсовой жене после того, как дознались обо всем, отрубили головы.
Вот ведь как бывает: умный-умный, а подлость-то сильней ума.
Памятник
Их было трое умнейших людей: Брюс, Сухарев и Пушкин. Сухарев, значит, Сухареву башню построил; Брюс на небо летал, чтобы посмотреть, есть ли Бог, и вернулся; Пушкин тоже умнейший был господин, книги писал, все описывал, и чтоб люди жили без свары, без обмана, по-хорошему. «Вы, говорит, живите для радости». Им всем троим хотели поставить памятники. Это уж после, не при Петре Великом, при другом царе было. Три памятника хотели поставить, да царь воспротивился:
– Брюсу, – говорит, – не за что: он волшебством занимался и душу черту продал.
Вот как человека опорочили. И ведь напрасно, совсем зря. Зачем было Брюсу черту душу продавать? Умный человек и без нечистой силы, сам до всего дойдет. И волшебство он наукой взял. Да ведь у нас как? Озлился на человека – и давай его чернить. Вот и тут так, один царь невзлюбил Брюса, ну и другие цари, которые за ним были, той же дорожкой пошли. Вот от этого и не приказано было ставить Брюсу памятник.
И Сухареву царь не приказал ставить памятник.
– Какой, – говорит, – ему памятник надо? Есть Сухарева башня, и довольно с него.
А Пушкина царь все же одобрил.
– Он, – говорит, – умнейший был человек.
Поставили памятник Пушкину, и стоит он на Тверском бульваре у всех на виду.
Да ведь наш народ какой: иной-то тысячу раз пройдет мимо памятника, а спроси его: «Что за человек был Пушкин?» – «Не знаю», – говорит. – «Не знаю»… Да ведь и я не знал, а как расспросил знающих людей, так и узнал. Вот и ты расспроси и послушай, что знающие люди скажут.
Среди жителей деревень возле имения Брюса ходили слухи, что к Брюсу прилетал дракон. В 1920-е годы в журнале «Огонек» была помещена фотография, на которой заснят огромный каменный обломок какой-то фигуры, покрытый чешуей. Местные жители считали, что это обломок окаменевшего дракона, прилетавшего к Брюсу по ночам.
Была в его имении и чудесная беседка, из которой время от времени раздавалась музыка, хотя там не было никаких музыкантов.
Многие слышали о построенном Брюсом железном орле, а некоторые, по их уверениям, даже видели, как, усевшись на орла верхом, Брюс вылетал из Сухаревой башни и летал над Москвой. Народ собирался толпами, стоял на улицах и, задрав головы, смотрел на него. Только полицмейстер стал жаловаться на Брюса царю.
– Первое, – говорит, – от народу на улицах нет ни прохода, ни проезда, второе, приманка для воров: народ кинется на Брюсова орла смотреть, а воры в это время их карманы и квартиры очищают.
Петр Первый тогда дал распоряжение, чтобы Брюс летал не днем, а только по ночам.
Эту историю ее рассказчик заканчивал таким своим примечанием: «А говорят, не знаю, правда ли, что нынешние аэропланы по Брюсовым чертежам сделаны. Будто профессор один отыскал эти самые чертежи. И будто писали об этом в газетах…»
Много также рассказывали о волшебных книгах Брюса, которые он спрятал в Сухаревой башне, и о том, как многие пытались их отыскать и завладеть ими. Но об этом будет впереди особый рассказ.
«Невеста Ивана Великого»
В самый разгар московского пожара 1812 года 5 сентября гонимая ветром огненная стихия, разрушая все на своем пути, помчалась по Сретенке, запылали Мещанские улицы и Труба.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Сухарева башня выгорела внутри, погиб хранившийся в ней архив, сгорели пристройки – часовня, амбары и находившийся в одном из них маскарадный фрегат «Миротворец».
Соседнюю Шереметевскую больницу и богадельню французы сначала разграбили, выкинув оттуда русских раненых, потом заняли своими ранеными, а уходя из Москвы, подожгли. Сгорели флигеля, но сохранилось главное здание.
Деревянные обывательские дома в окрестных улицах и переулках выгорели до фундаментов, от каменных остались лишь стены.
Поскольку само здание Сухаревой башни после пожара возвышалось над пожарищем и издали имело тот же вид, что и прежде, многие москвичи полагали, что она не горела вовсе. Поэт 1840-х годов Е.Л. Милькеев в подтверждение этой особой судьбы Сухаревой башни писал:
…не дерзнул коснуться ей Пожар двенадцатого года!
После ухода из Москвы французов, оставивших после себя пожарища и развалины, в городе начала налаживаться мирная жизнь, и одним из первых ее признаков было возобновление торговли. Открывались рынки и рыночки на прежних местах: на площадях у прежних крепостных ворот. Началась торговля и на Сухаревской площади. Но Сухаревский рынок – особенный, и поэтому речь о нем пойдет отдельно.
В 1813 году приступили к ремонту Сухаревой башни. Он был закончен в 1820 году, когда произвели так называемые отделочные работы: вычистили белокаменный цоколь, заменили выкрошившиеся блоки, стены выкрасили «…на уваренном масле красками таких точно колеров, какими были окрашены прежде, как то: светло-дикою (дикая – серая, голубовато-серая. – В. ЛГ.), дико-зеленою и прочего по приличию, какие находятся по старой окраске, а по местам белого, где потребно будет».
Именно в таком виде предстает Сухарева башня на цветной гравюре «Вид Сухаревой башни в Москве» по рисунку художника-графика, преподавателя Московского архитектурного училища И.Е. Вивьена, изданной в начале 1840-х годов И. Дациаро – гравером и владельцем лучшего в Москве магазина эстампов.
В 1826 году Сухарева башня оказалась в центре одного любопытного эпизода в истории восшествия на российский престол Николая I.
Восстание декабристов в Петербурге 14 декабря было подавлено, мятежные войска рассеяны, и тем же вечером начались аресты его руководителей. Однако Николай I был далек от мысли о полной победе. Он полагал, что теперь наступает очередь Москвы и что московские мятежники, учтя ошибки петербургских, имеют полную возможность успеха.
На следующий день, 15 декабря, Николай приказал закрыть все петербургские заставы для выезда и отправил в Москву генерал-адъютанта графа Комаровского с манифестом о своем вступлении на престол прародителей и распоряжением привести Москву к присяге. Кроме того, Комаровский вез собственноручное письмо Николая московскому военному генерал-губернатору Голицыну, в котором новый император писал: «Мы здесь только что потушили пожар, примите все нужные меры, чтобы у вас не случилось чего подобного».
«Принимая пакет к московскому военному генерал-губернатору, – пишет в своих воспоминаниях Комаровский, – я спросил у государя:
– Ваше величество, прикажете мне тотчас возвратиться?
Император со вздохом мне сказал:
– Желал бы, но как Богу будет угодно».
Николай был прав, предполагая, что в Москве может быть нечто подобное петербургским событиям: 15 и 16 декабря московские декабристы обсуждали возможность военного выступления.
Комаровский прискакал в Москву утром 17 декабря. «Губернатор, – пишет он в воспоминаниях, – сказал, что ожидал меня с большим нетерпением, ибо в Москве уже разнесся слух о восшествии императора Николая Павловича на престол, а между тем официального известия он не получал».
Распространившийся по Москве слух о восшествии на трон Николая I поначалу у московского генерал-губернатора князя Голицына вызвал сомнение в его достоверности, поскольку уже была принята присяга его старшему брату Константину, но в то же время и встревожил, потому что в нестабильное время междуцарствия был вполне возможен государственный переворот.