путь!..
Но гораздо интересней
Прочитать о том в романе
И за кофеем вздохнуть…
О, что может быть прекрасней,
Как за светлую свободу
Честно, гордо пострадать!
Но гораздо безопасней
Канцелярскую породу
Средь знакомых поругать…
О, что может быть достойней.
Как отдать себя отчизне
Там, где в бой зовет труба?..
Но куда, куда спокойней
О святом патриотизме
Распинаться у Кюба…
О, что может быть приятней:
Взрыв души, и в ковах бурной,
В стих клеймящий перелить!
Но куда, куда занятней
Написать вполне цензурно
И аванс заполучить!.
«Сатирикон», 1908, № 10
Хор российских обывателей
После бури мы явились
Солнцем утренним:
Наши души засветились
Миром внутренним!
Обратил к нам ясны взоры
Вождь правительства
И узрел, что мы опоры
Для строительства.
Так, желанием невольным
Прозябания,
Стали мы краеугольным
Камнем здания!
Изменить натуре нашей
Не пытаемся:
Октябристской простоквашей
Не питаемся.
Пусть там где-то, что-то, как-то
Совершается,
До решительного акта
Не ломается.
Дни промчатся лихолетья
Без сомнения, —
По душе нам Дума третья:
Запах тления!
«Сатирикон», 1910, № 37
Александр КУПРИН
Путаница
— Мне кажется, никто так оригинально не встречал Рождества, как один из моих пациентов в тысяча восемьсот девяносто шестом году, — сказал Бу-тынский, довольно известный в городе врач-психиатр. — Впрочем, я не буду ничего рассказывать об этом трагикомическом происшествии. Лучше будет, если вы сами прочтете, как его описывает главное действующее лицо.
С этими словами доктор выдвинул средний ящик письменного стола, где в величайшем порядке лежали связки исписанной бумаги различного формата. Каждая связка была занумерована и обозначена какой-нибудь фамилией.
— Все это — литература моих несчастных больных, — сказал Бутынский, роясь в ящике. — Целая коллекция составлена мною самым тщательным образом в течение последних десяти лет. Когда-нибудь, в другой раз, мы ее разберем вместе. Тут очень много и забавного, и трогательного, и, пожалуй, даже поучительного… А теперь… вот, не угодно ли вам прочесть эту бумажку?
Я взял из рук доктора небольшую тетрадку, в четвертую долю листа, исписанную крупным, прямым, очень нажимистым, но неровным почерком. Вот что я прочел (оставляю рукопись целиком, с любезного разрешения доктора):
«Его Высокородию
г-ну доктору Бутынскому,
консультанту при психиатрическом отделении Н-ской больницы.
Содержащегося в помянутом отделении дворянина Ивана Ефимовича Пчеловодова
Прошение.
Милостивый государь!
Находясь уже более двух лет в палате умалишенных, я неоднократно пробовал выяснить то прискорбное недоразумение, которое привело меня, совершенно здорового человека, сюда. Я обращался с этой целью и письменно и словесно к главному врачу и ко всему медицинскому персоналу больницы, и в том числе, если помните, и к вашему любезному содействию. Теперь я еще раз беру на себя смелость просить внимания вашего к нижеследующим строкам. Я делаю это потому, что ваша симпатичная наружность, равно как и ваше человеческое обращение с больными заставляют предполагать в вас доброго человека, которого еще не коснулось профессиональное доктринерство.
Убедительно прошу вас — дочитайте это письмо до конца. Пусть вас не смущает, если порой вы натолкнетесь на грамматические погрешности или на неувязку во фразах. Ведь трудно, согласитесь, проживая в сумасшедшем доме два года и слыша только брань сторожей и безумные речи больных, сохранить способность к ясному изложению мысли на письме. Я окончил высшее учебное заведение, но, право, теперь сомневаюсь при употреблении самых детских правил синтаксиса.
Прошу же я вашего особого внимания потому, что мне хорошо известно, что все психически больные склонны считать себя посаженными в больницу по недоразумению или по проискам врагов. Я знаю, как они любят доказывать это и докторам, и сторожам, и посетителям, и товарищам по несчастию. Поэтому мне совершенно понятно недоверие, с которым относятся врачи к их многочисленным заявлениям и просьбам. Я же прошу у вас только фактической проверки того, что я сейчас буду иметь честь изложить.
Это случилось 24 декабря 1896 года. Я служил тогда старшим техником на сталелитейном заводе «Наследники Карла Вудта и К0», но в середине декабря сильно поссорился с директором из-за безобразной системы штрафов, которой он опутал рабочих, вспылил в объяснении с ним, накричал на него, наговорил пропасть жестких и оскорбительных вещей и, не дожидаясь, пока меня попросят об удалении, сам бросил службу.
Делать мне больше на заводе было нечего, и вот, в конце Рождества, я уехал оттуда, чтобы встретить Новый год и провести рождественские праздники в городе N, в кругу близких родственников.
Поезд был переполнен пассажирами. В том вагоне, где я поместился, на каждой скамейке сидело по три человека. Моим соседом слева оказался молодой человек, студент Академии художеств. Напротив же меня сидел какой-то купчик, который выходил на всех больших станциях пить коньяк. Между прочим, купчик упомянул вскользь, что у него в N, на Нижней улице, есть своя мясная торговля. Он также называл свою фамилию; я теперь не могу ее припомнить с точностью, но — что-то вроде Сердюк… Средняк… Сердолик… одним словом, здесь была какая-то комбинация букв С, Р, Д и К. Я так подробно останавливаюсь на его фамилии потому, что, если бы вы отыскали этого купчика, он совершенно подтвердил бы вам весь мой рассказ. Он среднего роста, плотен, с розовым. довольно миловидным пухлым лицом, блондин, усы маленькие, тщательно закрученные вверх, бороду бреет.
Спать мы не могли и, чтобы убить время, болтали и немного пили. Но к полуночи нас совсем разморило, а впереди предстояла еще целая бессонная ночь. Стоя в коридоре, мы полушутя, полусерьезно стали придумывать различные средства, как бы поудобнее устроиться, чтобы поспать хоть три