Вернемся, однако, в двенадцатый год правления Нерона. В этом году он как бы задался целью расправиться со всеми знаменитейшими и уважаемыми людьми Рима. После гибели Петрония пришла очередь достойнейшего из сенаторов — Тразеи Пета.
«Он хочет быть, а не казаться праведным» — так сказано об одном из героев трагедии Эсхила «Семеро против Фив» Амфиарае. Слова великого эллина можно уверенно отнести к последнему великому римскому сенатору. Тразея Пет давно раздражал Нерона. И дело тут, думается, не только в его независимости, а в ряде поступков, задевавших Нерона. Мы помним, как он покинул курию, когда сенат рукоплескал счастливому известию о «спасении» Нерона от покушения, подстроенного Агриппиной. Тразея добился в сенате смягчения приговора виршеплету Алтистию, лишив Нерона удовольствия явить свое великодушие и самому смягчить суровый приговор. Строптивость его давно не была тайной для Нерона, она, конечно, раздражала его, но прямой опасности не представляла. Тразея не мог быть в числе соискателей звания принцепса, поскольку не состоял в родстве с Юлиями-Клавдиями, а его открытое поведение, не скрывающее истинного отношения к происходящему, как раз свидетельствовало, что этот прямой, гордящийся своей независимостью человек никогда не унизит себя до заговорщицкой деятельности. Со всех точек зрения Тразея не представлял опасности для Нерона. Не был он и центром притяжения сил, ненавидящих принцепса. Явного оппозиционера, пользующегося очевидным нерасположением цезаря, старались избегать, дабы самим не угодить в опальные. Тразея скорее мог глубоко возмущать Нерона тем, что опровергал его убеждение о присущей всем людям без исключения порочности, которую одни по слабости своей скрывают или пытаются скрыть, а другие, подлинно сильные и презирающие жалкие пересуды ничтожных людишек, не только не прячут, но смело выставляют напоказ. Пет был полной противоположностью Нерону. Опровергал его представления о людях и потому неизбежно должен был рано или поздно стать его жертвой.
Как и во всех прочих делах этого времени, дело началось с доноса. Автором его стал Коссуциан Капитон, имевший к Тразее свои счеты, — Пет способствовал изобличению Капитона в лихоимстве в бытность того в Киликии, за что он и был осужден. Донос Коссуциана был составлен виртуозно. Он не приписывал Тразеи каких-либо опасных замыслов, не пытался сделать из него тайного заговорщика, не упирал на близость к уже выявленным врагам Нерона. Он прямо указывал, что Тразея является противоположностью Нерону, и отваживался даже на историческую параллель, напоминая о временах гражданских войн в Риме: «И подобно тому, как некогда жадный до гражданских раздоров Рим толковал о Гае Цезаре и Марке Катоне, так теперь он толкует о тебе, Нерон, и Тразее».[230] Нерону, конечно, было приятно сравнивать себя с божественным Юлием, а для Тразеи пламенный республиканец, знаменитый своей добродетелью, Марк Порций Катон, никак не выглядит укором. Доносчик делал явный упор, что в ходе такого противостояния разразилась гражданская война. Таким образом, Тразея, подобно Катону, мог стать источником новой смуты. «И у него есть последователи, — писал далее доноситель, — вернее, сообщники, правда, еще не усвоившие его упорства в отстаивании своих воззрений, но подражающие ему в одежде и облике, суровые и угрюмые, всем своим видом как бы упрекающие тебя в распущенности».[231] Так вот в чем главная опасность Тразеи, вот почему нужно незамедлительно прекратить его существование! У него есть последователи, люди его же склада, и число их множится. «Напрасно, Нерон, ты убрал Кассия, если намерен терпеть, чтобы множились соперники Брута»[232] — ничего не скажешь, блестящий исторический каламбур с точным указанием и на особенность современной ситуации: что толку ссылать на Сардинию старого слепого правоведа, если Тразея своим образом жизни и строптивым поведением плодит куда более опасных молодых кандидатов в Бруты? Заканчивался этот своего рода шедевр доносительства успокоительным пояснением Нерону, что ему вовсе не обязательно самому принимать решение, поскольку за него все сделает сенат: «Наконец, ты можешь и не предписывать, что сделать с Тразеей; предоставь сенату быть судьей в нашем споре».[233] Нерон, разумеется, охотно принял предложение Коссуциана Капитона. Для большей силы обвинения он распорядился дать главному обвинителю в помощь оратора Эприя Марцелла, знаменитого своим язвительным красноречием. Дабы не заострять внимания сенаторов на одном Тразеи, к суду на том же заседании привлекли также бывшего проконсула Азии Барею Сорана и его дочь Сервилию. Соран провинился в том, что помешал либертину Нерона Акрату вывести из города Пергама самые знаменитые статуи и картины для украшения дворца Нерона. Строго говоря, помешали Акрату сами пергамцы, возмущенные откровенным грабежом своего знаменитого произведениями искусства города. Но проконсул Барея Соран, имевший возможность силой римского оружия пресечь дерзость пергамской общины, помощи Акрату не оказал, явно симпатизируя провинциалам. Дочь его оказалась женой ссыльного Анния Поллиона. Чтобы осудить ее вместе с отцом, Сервилии приписали большие денежные траты… на магов. Бедняжка действительно однажды обращалась к каким-то прорицателям, запрашивая их о том, все ли будет благополучно в их семье, можно ли мольбою смягчить Нерона и не принесет ли сенатское расследование чего-либо страшного. Поступок этот был совершенно заурядным для людей той эпохи. В иное время на него бы и внимания не обратили, но когда это нужно для обвинения… Самому Сорану вменяли в вину связь с Рубеллием Плавтом, сосланным в Азию как раз в годы его проконсульства, и поддержку мятежных пергамских общин. Обвиняемыми «второго ряда» на этом процессе стали зять Тразеи Гельвидий Приск и двое друзей сенатора Паконий Агриппин и Курций Монтан.
Отвратительное судилище завершилось таким приговором: Тразее, Сорану и Сервилии было предписано самим выбрать способ смерти, Гельвидия и Пакония отправили в изгнание за пределы Италии, а Монтана даже простили, воспретив ему, правда, занимать государственные должности.
Тразея, наверняка внутренне уже готовый к такому финалу, спокойно встретил приговор. Согласно сведениям Тацита, он уговорил жену Аррию не следовать его примеру, не лишать себя жизни и не оставлять без единственной опоры их дочь, а затем, удалившись в спальню в сопровождении зятя своего Гельвидия и друга, философа-киника Деметрия, спокойно протянул врачам руки, чтобы ему надрезали вены.[234] Плиний Младший сообщает, что Аррия первая поразила себя кинжалом, а затем передала его мужу, присовокупив слова: «Пет, не больно», дабы придать ему решительность.[235]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});