- Приветствую тебя, о Абу Хамзан, - купец здоровался по кунье, а как же, лебезить так уж лебезить, по халифской мерке. - Счастливы мои глаза, что видят такого умудренного и достойного человека в моем нищем и недостойном доме!
- Ну? - без длинных предисловий осведомился Абу аль-Хайр.
Болевшая голова не располагала его к длинным церемониям. Даже к вежливости не располагала. А уж коты-зассанцы и подавно не располагали его к вежливости.
Купчина завздыхал и завытирался роскошным платком с золотой каемкой - тоже столичная мода, видать.
- Я слушаю, слушаю тебя, о ибн Барзах.
Поганец решил сыграть по-крупному и плюхнулся на колени. На ковер, правда, а не на землю. К тому же кругом все изрядно захмелели и могли не заметить странноватого разговора хозяина с морщащимся, дергающим глазом гостем.
- Лишь на тебя все наша надежда, о Абу Хамзан!
- Наша?..
- Наша, - прищурил масляные глазки купчина. - Ибо гость наш - наша забота. Всей Медины Тысячи светов, Медины украшенной, забота.
- Намек понял, - отрезал Абу аль-Хайр. - Рассказывай, о ибн Барзах, что стряслось.
И Новуфель выложил. Все. Подчистую.
И как бесстыжая сумеречная девка проехала верхом без верхней одежды по городу, "а сиськи под рубашкой торчали как рога орикса и газели, и чудом не начались беспорядки", а сиятельный принц как раз сидел и сокрушался у порога разоренной Масджид Набави и на свою беду девку увидел. И как сиятельный принц воспылал к золотоволосой сумеречнице страстью, и та страсть растворила ему связки и суставы, и расслабила мышцы и опустошила сердце, и Ибрахим аль-Махди сказал: "Делайте что хотите, но я должен получить эту девушку!". А что, кто бы от такой отказался: белокожая, как снятые сливки, волосы чистое золото, пышногрудая, крутобедрая...
- Ближе к делу, - строго сказал Абу аль-Хайр.
И Новуфель застонал, что негодных кафиров и так уламывали и сяк улещивали, но по-доброму сумеречники, известное дело, не понимают и милостей не ценят, а ведь их, собак, со столбов поснимали, бандюганов и налетчиков и врагов веры...
- Скольких ты отправил за девушкой, о купец? - быстро спросил начальник тайной стражи.
У Новуфеля, занимавшегося в числе прочего откупом и сбором налогов, содержалась чуть ли не целая армия айяров. И этих айяров дурак наверняка отправил в дом, где содержались выжившие в бою сумеречники. Где тот дом, содержалось в строжайшем секрете, но Новуфель об этом явно прознал. Абу аль-Хайр даже не решался предположить, за сколько Хусайн мог продать купчине эту тайну.
- Да пятнадцать лучших айяров. Ох головорезы, как бы не помяли красавицу...
Абу аль-Хайр резко встал. В голове качнулась, как сырой желток, боль, но сейчас было не до нее.
- Ошибаетесь, почтеннейший. Ваши люди уже мертвы.
Толстобрюхие, зеббом думающие мерзавцы. Они угробили кучу народу.
И спугнули - нерегиля - халифа Аммара!!!..
Отерев морось чужой крови с лица, Амаргин втянул носом воздух и сказал:
- Время прощаться... Стрелок.
Спешились.
Безлюдный перекресток в вымершем предместье заливало солнце. Толстые глинобитные заборы скалились прорехами в глине, сквозь проплешины, как ребра, проступала тростниковая сетка. На жаре грязюка схватывалась коркой, но ноги все равно проваливались по щиколотку. Кони качали мордами и звенели кольцами уздечек.
Обнялись.
- Прощай.
- Прощай, Амина.
Лаонцы подходили, хлюпая сапогами, по очереди.
- Прощай, Стрелок.
- Прощай, Финна.
В свертке за ее спиной завозилось и запищало.
- Вам... пора.
Уже в седле, Амаргин дернул себя за косичку и хмуро спросил:
- Может, махнешь с нами хотя бы до границы?
- Нет, - покачал головой Тарег. - Скрываться лучше всего на открытом месте. Я поеду обратно в Медину. А пока они будут обшаривать окрестные оазисы, разживусь припасами и... ну, там видно будет.
- Как знаешь, Стрелок.
- Прощай.
- Прощай.
Отъехав приличное расстояние - чтобы не закидать грязью из-под копыт - лаонцы приняли в галоп.
Через мгновение Тарег остался на перекрестке один. На пару с плотным хадбаном гнедой - как у всех хадбанов - масти. Лошадь шумно фыркнула и пихнулась мордой в плечо, требуя яблоко из-за пазухи.
Нерегиль протянул яблоко на раскрытой ладони и долго смотрел, как хадбан хрупает, пуская слюни по кольцам мундштука.
- Ты Фуфел какой-то, а не боевой конь, - решился Тарег, наконец, на имя. - Ты на иноходь сбиваешься, горе толстозадое. А я тебе не дама, на иноходце ездить. Ладно, Фуфел, поехали в город. Поищем кой-кого.
А Сестры, ежели у них есть к князю Полдореа дело, и сами его отыщут. "Сам догадайся", сказала Узза. "Сам догадайся", сказала Манат.
Ну что ж. Скоро, Тарег, ты узнаешь, жить тебе или умереть.
Помахивая стриженым хвостом, хадбан степенно пошел вверх по улице. Сумеречник на его спине устало покачивался в седле, откинув спину и свесив свободную руку. Рукоять меча поблескивала у него над плечом - клинок самийа на чужеземный манер закинул за спину. Впрочем, и меч-то был фиранги, чужой - прямой и длинный, как прут погонщика.
Сумеречник не оглянулся на пустой перекресток.
А между тем, не такой уж он был и пустой.
За удаляющимся всадником внимательно наблюдали выстроившиеся в ряд три черные собаки с большими, красными, светящимися глазами.
...Лайс метался вокруг достархана, то и дело вытирая о халат руки и бестолково приговаривая:
- Ну вот и хорошо... Вот и ладненько... жнаешь, Рами, как у нас говорят: человек родится не хуже собаки, да...
За стеной зашаркали и позвали:
- Э, господин, подавать што ль ляган с бараниной, а?
- Это рабыня, рабыня черная, - оправдываясь, затеребил руками Лайс. - Приличий не жнает, овца, лезет прям в комнату... Давай, давай, тащи там, чего! - замахал он ей рукавом. - Иди давай!
И, отдуваясь, плюхнулся напротив:
- Выпьешь?
- Ты уже спрашивал.
- Да, да, чево это я... Так выпьешь?
- Да.
Лайс вскочил за кувшином - тот стоял охлаждался в выступе окна.
Разливая по пиалам, бедуин снова забормотал:
- Вот, видишь, как хорошо... и ты жив, и я жив, ну а дальше сам жнаешь как, кому день, кому ночь... Умер, говоришь, штарый Юсуф?
- Умер.
- И Аллиль?
- И Аллиль.
- Да, жалко...
- И Лейте.
- Эх, жнаешь, как у нас говорят: халиф умер, а мы живы. Вот так-то, Рами. Ну, давай выпьем, да проштит нас Всевышний...
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});