И вот среди смокв и груш, абрикосов и султанских персиков, померанцев и сахарных яблок Арва пела, и голос ее дрожал древней скорбью. Ибо то была песнь Лейли, тоскующей по Маджнуну:
Всех невзгод моих суть он знает - я знаю, Что волнует мне грудь он знает - я знаю. Нет причин объяснять все печали мои: Лучше, чем кто-нибудь, он знает - я знаю. 17
А Ибрахим аль-Махди возлежал на ковре посреди дивных ароматов роз, и рука его опиралась на подушку, набитую перьями страуса, верх которой был из беличьего меха. И ему подали веер из перьев страуса, на котором были написаны такие стихи:
О веер - нет тебя благоуханней, Воспоминанием о счастье дунувши, Ты веешь щедростью благодеяний, Как ветерок над благородным юношей. 18
А вот Абу аль-Хайр не вспоминал о счастье! И не наслаждался праздником! Он вообще еле сидел на своем роскошном ковре.
Вышитая по последней столичной моде кожа подушек рябила в глазах. Начальника тайной стражи подташнивало, в глазах плыло, а желудок бунтовал - перепелка и ягнятина оказались островаты, ханаттанийские рыжие пряности никогда не приходились ему по нутру, и уж тем более в теперешнем состоянии.
После мяса принесли умывальные тазы, платки и курильницы, и от запаха мыла с мускусом несчастная голова заныла еще сильнее. Запах благовоний закружил перед глазами лица гостей и пестроту женских платьев - невольницы и певицы сидели вольно, без покрывал, и отпивали из подаваемых хрустальных чаш.
Хорошо, что принц милостиво разрешил не чиниться - с облегченными вздохами все скинули тюрбаны и парчовые халаты и разулись. День обещал быть жарким.
В голове начальника тайной стражи гудело, позванивало и время от времени подергивало болью. Лекарь велел ему лежать - только ближе к вчерашнему утру у Абу аль-Хайра спал жар. Лихорадка отпустила, но старый ибн Шуман предупреждал: последствия сильных ударов по голове обманчиво легки и скоротечны. Не соблюдая предписаний лекаря, легко вернешься обратно к началу болезни и одру немощи - снова подкрадутся головные боли и жар, и вялость, и сухость во рту и предательская слабость.
Но Абу аль-Хайр не мог отказать Новуфелю ибн Барзаху и принял приглашение купца посетить сад и загородное имение. Да что там имение - купцу под Мединой принадлежал целый оазис. И его, что удивительно, не разграбили и не осквернили. Ибн Сакиб приехал сюда в тряском кеджаве еще и по этой причине - его разбирало и мучило любопытство: как так? Хусайн отирался вокруг принимавшего столичную шишку купчины все три дня, пока сам Абу аль-Хайр валялся с головной болью и блевал в заботливо подставляемый женой тазик. Но начальник тайной стражи доверял внутреннему чутью больше, чем невольнику - и решил поглядеть сам. Мало ли, что тут можно увидеть.
Арва закинула голову с тяжелыми косами, и грудь ее заволновалась в тесном лифе.
Зазудели флейты, забили барабанчики, и из-за деревьев выскользнули молоденькие девушки в прозрачных шальварах и таких же, как на Арве, узких нагрудных повязках. Тряся золотой бахромой и монетками на широких поясах, они переступали от ковра к ковру, покачивая бедрами и поводя раскрашенными хенной руками.
Возлежавший подобно черному слону принц пошевелился и поднял здоровенную ручищу - кого-то подманивал. Кожа Ибрахима аль-Махди, прозванного столичными жителями Драконом за черноту и огромность, отливала в синеву. Говорили, его мать была из абассинских зинджей, а абассинцы чернее ночи и дна глубокого колодца, это всем известно. Халиф Фахр ад-Даула сошелся с банщицей, и долго навещал хаммам чаще, чем покои жены. Кстати, вроде как всесильную супругу покойного халифа, Хайзуран, купили здесь, в Медине. Или в Ятрибе?
В голове опять дернуло болью, и зрение опасно смерклось. Абу аль-Хайр сделал глубокий вдох. И выдох. И вдох. И выдох.
Развиднелось.
Оказалось, принц подманивал... Хусайна. Вот это да! Хорош начальник тайной стражи, за собственными слугами уследить не может. Шамахинец подполз к подушкам, на которых громоздилась туша Ибрахима аль-Махди, и уткнулся в расшитую кожу ковра бритой, блестящей от пота головой. И что-то угодливо забормотал в вислые усы.
Обоих закрыла от Абу аль-Хайра трясущая грудями и животом девка. Кто-то из гостей - пожилой, седобородый - игриво засунул ей за пояс шальвар монету. И потянул к себе на подушки за кушак. Девчонка засмеялась, заиграла стянутыми плотной тканью грудями, закачала бедрами, шутливо отбиваясь. Вокруг тоже хихикали, веселились, подкидывали ей под ноги монеты. Невольница, наконец, вырвалась и громко, чтоб все слышали, проговорила:
- О старец, ты чернишь лик седины! О подобных тебе сказано:
Хотел ее поцеловать. Она Сказала: "Нет! И я не виновата, Что мне твоя противна седина, Боюсь, что на уста налипнет вата!". 19
Общий хохот перекрыл звонкий голос девицы и скрипучие проклятья ославленного мышиного жеребчика.
Хусайн все еще бормотал, униженно полируя лбом ковер перед аль-Махди.
Абу аль-Хайр вдруг понял: а принц-то - зол. Ох, как зол принц. Маленькие, заплывшие жиром, носорожьи глазки свирепо блестят, розовые губищи оттопырены в гримасе свирепого недовольства.
И тут его кольнуло - Новуфель, гляди-ка, тоже там отирается. Вон он - стоит, слушает, и тоже весь истекает потом. Так. Что-то шамахинец затеял, пока он, Абу аль-Хайр, блевал в тазик. Что-то тут затеялось и творится. И идет явно не так, как предполагали эти трое.
- Мухаммад, - мягко сказал он, оборачиваясь.
Подливавший ему вина - и незаметно выливавший вино в кусты - гулямчонок ткнулся в плечо. Как котенок.
- Пойди покрутись на двор, где купцовы айяры сидят, - тихо приказал Абу аль-Хайр. - Только смотри, чтоб тебя не затащили куда не надо.
Мальчик стыдливо потупился и смылся, как темная кошка в сумерки.
Но все разрешилось гораздо быстрее и проще. Новуфель ибн Барзах, раскинув руки и улыбаясь в аккуратно стриженые усишки, засеменил прямо к Абу аль-Хайру. Купец тоже походил на кота - только очень раскормленного. Он семенил с совершенно котиной, лицемерно-покаянной мордой: мол, знаю, что нашкодил, хозяин, так и есть, насрал я в кусты и нассал тебе в туфли, но ты уж прости меня, неразумную животину, такой уж я есть толстый жадный жирный скот.
- Приветствую тебя, о Абу Хамзан, - купец здоровался по кунье, а как же, лебезить так уж лебезить, по халифской мерке. - Счастливы мои глаза, что видят такого умудренного и достойного человека в моем нищем и недостойном доме!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});