Читать интересную книгу История жирондистов Том II - Альфонс Ламартин

Колло д’Эрбуа поручили заменить Робеспьера во время заседания якобинцев. Он заклинал добрых граждан оставаться спокойными и приверженными центру правительства. Колло д’Эрбуа, который примкнул бы к движению Эбера, если бы это движение имело успех, старался теперь подавить его, потому что оно не победило. Тринадцатого марта Сен-Жюст сделал поразивший всех доклад о партиях, якобы существующих за границей. В их деятельности, оказывается, были замешаны Шабо, Фабр д’Эглантин, Ронсен, Венсан, Эбер, Моморо, Дюкроке, полковник Сомюр и еще несколько интриганов из партии кордельеров. «Находятся люди, — заявил Сен-Жюст, — готовые, подобно Герострату, сжечь храм Свободы, лишь бы заставить говорить о себе. Вот откуда возникают эти внезапные бури. Есть один самый полезный из всех патриотов. Он думает, что революция закончена и необходимо простить всех разбойников. Это угодливое предложение было принято всеми заинтересованными лицами — и вот герой готов. Итак, определите границы для власти, потому что у человеческого разума есть свои границы, за которыми начинается смерть. Даже у мудрости есть свои границы. За пределами свободы начинается рабство, как за пределами природы — хаос. Трудные времена минуют. Видите ли вы могилы тех, кто еще вчера составлял заговоры? Уже приняты меры, чтобы определить виновных. Они окружены».

Минута приближалась. Ночью Ронсен, Эбер, Венсан, Моморо, Дюкроке и еще восемь человек были арестованы и водворены в Консьержери. К ним отнеслись как к обыкновенным преступникам, а не как к политическим заговорщикам. Они жаловались, плакали. Шпион Робеспьера, заключенный вместе с ними, следующим образом описывает их поведение: «Один только Ронсен казался спокойным. Когда он увидел, как Моморо что-то пишет, он сказал ему: „Все это бесполезно. Это политический процесс. Вы занимались разговорами с кордельерами в то время, когда надо было действовать. Однако будьте спокойны, — прибавил он, обращаясь к Эберу и Венсану, — время отомстит за нас. У меня есть ребенок, которого я усыновил. Я внушил ему стремление к безграничной свободе. Когда он вырастет, то не забудет незаслуженную смерть своего отца. Он заколет тех, кто довел нас до смерти. Для этого необходим только нож“».

Эберисгы отправились на казнь на пяти тележках утром 24 марта 1794 года. Толпа не удостоила их своего внимания. Только когда проезжала последняя тележка, в которой находились Анахарсис Клоотс, Венсан, Ронсен и сам Эбер, несколько человек, держа палки с пучками зажженной пакли, символом «угольщиков» «Папаши Дюшена», приблизили их к лицу Эбера.

Так окончила свое существование эта партия, более достойная названия шайки. Уважение, которое питал Робеспьер к Пашу, побудило его исключить последнего из числа осужденных. Робеспьер не нашел мэра Парижа ни достаточно порочным, ни достаточно смелым, чтобы стать угрозой правительству. Вскоре затем арестовали Шометта, епископа Гобеля, Эро де Сешеля и Симона, делившего с ним власть в Савойе. Таким образом, у Дантона одного за другим отнимали людей, служивших ему поддержкой, а он ничего не замечал или, чувствуя свое бессилие, притворялся, что ничего не замечает.

Робеспьер, удалившийся после победы над эберистами в свое убежище, продолжал приводить в исполнение свой план очищения республики. Он написал проект доклада по делу Шабо, который был найден неоконченным среди его бумаг. В этом докладе выставлялся заговорщиком человек самый заурядный. Мрачно настроенное воображение Робеспьера преувеличило решительно все. Его политика, вкупе с его подозрительностью, настаивала на необходимости поддержания Террора в Конвенте, чтобы подготовить его к изгнанию самого Дантона.

LV

Бездействие Дантона — Тайное заседание трех комитетов — Дантон, Камилл Демулен, Филиппо, Лакруа и Вестерман арестованы — Заседание Конвента — Единогласное постановление — Процесс — Казнь

Робеспьер медлил с ударом. «Как бы я хотел иметь фонарь греческого философа, — сказал он однажды, — чтобы прочесть в сердце Дантона, кто он — друг или враг республики!»

Якобинцы меньше колебались в своих подозрениях. Дантон в их глазах был не более чем глиняный идол народа, который разрушится при первом ливне; у толпы следовало отнять этого бога, заставив ее поклоняться чистой революционной добродетели.

Робеспьер соглашался с этим, однако мысленно спрашивал себя, не перейдет ли популярность Дантона к партии Горы после его смерти, к второстепенным лицам, столь же порочным, но менее влиятельным и более вероломным, чем Дантон. Его соперник был вместе с тем и самым старинным и известным товарищем его революционной карьеры. В течение пяти лет борьбы, поражений и побед они неустанно сражались, чтобы низвергнуть королевство, спасти страну и основать республику. Они всегда чувствовали, по крайней мере выказывали, взаимное уважение и восхищение друг другом, трогавшие всех, они неизменно защищались от общих врагов. В республике оставалось достаточно места для двух великих честолюбий.

Притом Дантон являлся отцом своих детей, которые должны были вдруг осиротеть, и был влюблен в молодую жену, которую предпочитал всемогуществу.

Чувствовал ли Дантон опасность, нависшую над ним? Слишком нерешительный для человека, желающего низвергнуть диктатуру, но слишком смелый для человека, не решающегося выступить против нее, он принял позу терпеливого заговорщика, способного все изменить, но предпочитающего не пользоваться этой своей способностью. «Франция думает, что может обойтись без меня — посмотрим», — часто говорил он.

Робеспьер всегда казался ему метафизиком, запутавшимся в своих системах, а теперь еще и погрязшим в крови. «Дантон, — сказал ему однажды Фабр д’Эглантин, — знаешь ли ты, в чем обвиняют тебя? Говорят, что ты пустил колесницу революции единственно для того, чтобы обогатиться, тогда как Робеспьер остался бедняком среди сокровищ монархии, повергнутых к его ногам». — «А знаешь, что это доказывает? — отвечал ему на это Дантон. — То, что я люблю золото, а Робеспьер — кровь!» Говорили, что Дантон настоял на том, чтобы Конвент назначил значительные суммы для содержания Комитета общественного спасения, дабы навлечь на неподкупность Робеспьера подозрения, которые возводились на него самого. Ходили слухи, что Лакруа и он привезли из своей поездки в Бельгию много награбленных сокровищ. Не желая владеть ими от своего имени, они перевели их на имя бывшей директрисы придворного театра мадемуазель Монтансье. Она использовала их при постройке здания Оперы, доходы с которой шли в их пользу. Говорили также, будто некоторые из украденных в придворных кладовых бриллиантов попали в руки одного из агентов Дантона.

С тех пор как Комитет общественного спасения правил Францией через палача, Дантон старался привить своей партии название партии милосердия. При правительстве, вся сила которого заключалась в жестокости, призыв к милосердию являлся призывом к восстанию.

Неизбежность столкновения между Робеспьером и Дантоном была очевидна для всех монтаньяров. Вынужденные выбирать между этими двумя, они чувствовали, что сердце их на стороне Дантона, а разум на стороне Робеспьера. Они обожали первого, чьи речи так часто разжигали в них огонь патриотизма; второго же они скорее боялись, чем уважали. Ему одному были известны тайны пути, он один вел демократию в постоянно исчезающую в тумане гавань, куда они все еще надеялись добраться через море крови. Итак, монтаньяры не могли решиться на потерю ни одного из этих людей; но, если бы это было необходимо, они последовали бы за Робеспьером, оплакивая Дантона.

Услужливые посредники старались устроить между ними объяснение. Оно состоялось в Шарантоне, на обеде у Пари, их общего друга. Немногие приглашенные, воодушевленные горячим желанием предупредить великий раскол, в начале беседы тщательно избегали щекотливых вопросов. Это им удалось, и начало обеда прошло мирно. Дантон был откровенен, а Робеспьер спокоен.

Однако к концу обеда все изменилось; потому ли, что высокомерный Дантон усмотрел в поведении Робеспьера признак слабости, или вино развязало ему язык, или гордость не разрешила скрыть презрение, которое он питал к Робеспьеру, но между двумя собеседниками завязался разговор, сначала натянутый, потом желчный и наконец угрожающий. «От нас двоих зависит, будет ли мир или война в республике, — сказал Дантон, — и горе тому, кто объявит ее! Я стою за мир, хочу согласия, но не отдам своей головы тридцати тиранам». — «Кого вы называете тиранами? — спросил Робеспьер. — В республике нет иной тирании, кроме тирании отечества». — «Отечество! — с усмешкой воскликнул Дантон. — Ужель оно — то самозваное сборище диктаторов, из которых одни жаждут моей крови, а другие не имеют мужества отказать в ней?» — «Вы ошибаетесь, — возразил Робеспьер. — Комитет учреждает надзор лишь за дурными гражданами. Хотя разве могут считаться хорошими гражданами те, которые стремятся разоружить республику в разгар борьбы и увенчать себя ореолом снисходительности в то время, когда мы принимаем на себя ненависть и нарекание за строгость?» — «Это намек?» — спросил Дантон. «Это обвинение!» — ответил Робеспьер. «Ваши друзья хотят моей смерти?» — «А ваши хотят смерти республики».