Читать интересную книгу Возвращение Мастера и Маргариты - Людмила Бояджиева

Сбербанк работал, хотя у явившейся из внутренних помещений дамы были дерзкие, заплаканные глаза – она еще отождествляла себя с рыдавшей сейчас в глубинах коридора Хулией. Но вместо того, что бы заявить, как и непокорная героиня телесериала об отказе делать аборт, подала клиенту его счет. И здесь было бы в самый раз залиться горючими слезами ему. От вырученных за продажу арбатской квартиры денег осталось на один, правда, весьма роскошный ужин.

– Счет закрываю, снимаю все! – сказал Максим с гусарской удалью. И подумал, что каникулы кончились, настала пора трудовой ответственной жизни. Только об этом думать лучше после, а пока – кутить.

В сумке Максима гремел сухой корм – главное собачье лакомство. Прятались упаковки сыров и колбас далекого европейского происхождения, любимые Маргаритой орешки, йогурты и даже симпатичный колючий ананас, прибывший в Андреаполь в фургончике с иными экзотическими фруктами. Он тратился щедро, но деньги еще оставались, мешали, словно пуповина, связывающая с прежним беззаботным бытием.

С независимым видом состоятельного покупателя Максим зашел в "Хозтовары", где приобрел давно желанную бошевскую дрель с кучей насадок и трехлитровую банку "Масла оливкового, девственного". И поспешил к автобусу, думая, что дома уже ждет разминувшаяся с ним Мргарита.

Асфальт у автобусной остановки был закидана банановой кожурой. Здесь расположился целый табор. Лица азиатской национальности. Узбеки? Татары? Казахи? Снявшиеся с насиженных мест беженцы. Жертвы очередного межнационального конфликта. Они всегда будут слепо ненавидеть тех, кто исковеркал их нехитрое бытие, лишил дома, родины – таких же марионеток в игре очень умных и совсем несентиментальных дяденек, таких же узбеков или казахов.

Совсем молоденькая девушка, сидя на ящике среди мокрых кустов кормил грудью дитя – крохотное, родившееся не кстати. Рядом с ней, опасливо озираясь на шлепавших в луже невыносимо грязных пацанов, приткнулась бритая, вымазанная зеленкой девочка, баюкая в пестрой юбке котенка. Оливковый загар, кожа туго обтягивает костяк, узкоглазые лица не выражали ничего, кроме покорности и неизбывной усталости. Максиму стало неловко за свое куркульское благополучие, за спрятанные в сумке лакомства и он отошел в укрытие ларьков, виня себя в чужих бедах.

"А ведь ты мог бы помочь всем этим людям. И миллионам других – сбитых с толку, затравленных. Ты делал аппарат думая только об этом", – нашептывал искушающий голос. " Отвяжись, чертяка! – шуганул искусителя Максим. Почему, ну почему я вообразил, что ответственен за всех, кому плохо? Потому что учился, читал хорошие книжки, возомнил себя личностью? Я такой же, как прадед, только мне больше повезло. Я не верил в коммунистические идеалы и не разочаровывался в них. Не расстреливал из именного нагана врагов революции, не оправдывал пролитую кровь светлым будущим для всего народа. Я живу в свободной стране. Меня не отправляют в ГУЛАГ как предателя родины торжествующие Гнусарии. Я молод, я волен быть самим собой. У меня есть ОНА".

Он думал о своем счастье в переполненном автобусе, и когда шагал по деревенской улице к знакомым холмам. Солнце появилось сразу – неожиданно яркое, теплое, и тут же вспомнилось, что еще середина августа, а вовсе не сумрачный октябрь. Засеребрились висящие среди кустов паутинки, потянуло грибной лесной свежестью, вспыхнули среди зелени огненные кисти рябины. И отовсюду с листвы посыпались капли, драгоценно сверкая на солнце.

На "камне размышлений" кто–то сидел.

– Ласик? Привет, рыжий чет! – опустив на траву тяжеленную сумку, Максим обнял друга и тут же увидел его глаза – тревожные, шальные. – Что стряслось? Маргарита?!

– При чем здесь она? Я из Москвы. По известному тебе вопросу.

– Пойдем в дом. За трапезой все и расскажешь.

– Извини, старик, заскочил на минуту. Дел по горло.

Ласкер скорчил страшную гримасу и показал глазами на дорогу. А потом изобразил пальцами крест вроде тюремной решетки. В школьные времена такой жест означал: сейчас я начну заливать, а ты помалкивай. Применялась "решетка" и в институтских компаниях. Тогда Максим опускал глаза, а Ласкер начинал разливаться соловьем, живописуя нечто запредельное. Максим увидел пристроившийся в тенечке под ветлами автомобиль, оценил предъявленный символ и согласился:

– Ладно, давай здесь посидим, если заходить не хочешь. Маргарита, наверно, уже вернулась, закормит тебя и поговорить не даст, – он опустился на камень, Лион присел рядом.

– Без обиняков перейду к делу. Ты помнишь, о чем мы тут летом дискутировали. Так вот, штуковина наша готова к работе. Нужен ты. Позарез. Срочно.

– Лион, я уже несколько раз посылал тебя с такими предложениями к чертям. Помнишь? – Максим пригляделся к обезьяньему лицу друга. Оно выразило одобрение – давай, мол, продолжай в том же духе.

– Но ведь задача интересная! Деньги большие обещают, – "уговаривал" Ласкер.

– А пошел ты… – Максим поднялся. – Если больше говорить не о чем прощай. – Он подхватил толстобрюхую сумку. – Я жену жду.

– Козел ты, Макс. Непробиваемый козел, – сказал Ласик с не подходящей к случаю нежностью. И поглядел в глаза друга долго и печально. Потом подмигнул, встал и не оборачиваясь зашагал к ждущему его автомобилю. Максим смотрел ему вслед с непонятной тревогой. И даже почувствовал вдруг, что вот и настал момент сражаться и защищать. С кем сражаться, кого защищать? Ласика, Маргариту? Но как не хочется углубляться в тревожные размышления, когда летний день цветет и благоухает во всем своем чрезмерном великолепии, когда за деревьями солнышком светится крыша собственного дома, а в нем ждет Маргарита!

Возможно, она ужу вернулась и сидит у окна, высматривая на дорожке между темными цыганскими сараями знакомую фигуру. Максим припустился с холма, шлепая по лужам, ощущая всеми потрохами, как подхватит ее на крыльце – легонькую, кутающую плечи в вязаную шаль, обвивающую его шею тонкими руками… И будет целовать, шепча горячо, невнятно о своем совершенно невероятном счастье…

Виляя хвостом у поворота стоял Лапа. Опустив голову, прижав уши, пес виновато косил агатовым глазом. На шее болтался огрызок веревки. Конечно, Макс, уезжая в город, привязал его к будке чисто символически, рассчитывая на собачье благоразумие. И кормежки оставил впрок.

– Стыдно, парень, ой, как стыдно… – Максим потрепал провинившегося сторожа по холке, отвязал обрывок поводка. И погрустнел – дом стоял пустой, с закрытой дверью и задернутыми занавесками. Ах, как защемило сердце, как перехватило дыхание… Где ты, девочка?

В комнатах было печально и тихо. Он насыпал Лапе корм и принялся лихорадочно готовиться к встрече: затопил печь, накрыл на стол, выставив в центр ананас и букет флокс из сада. Управился быстро, но так не услышал ее шагов на дорожке. Тогда вышел на крыльцо и сел, глядя на верхушку пригорка, где должна появиться ОНА. Лапа, успевший похрустеть лакомством, уселся рядом. Тщательно облизался и пару раз подвыл, выражая тем самым свою солидарность с тоской хозяина. Потом улегся, положив морду на колени Макса и навострив ухо в сторону тропинки.

Смеркалось, длинные тени потянулись от дома. Вода в озере подернулась свинцом. Стало пусто и зябко.

"Я же так сойду с ума. Надо заняться делом!" Максим бросился в дом, зажег лампу на письменном столе и застрочил ручкой по чистому листу. Скорее, скорее высказать то, что скопилось внутри за это громадное время разлуки. Говорить с ней, отгоняя все более крепнущий страх. Он торопился, ероша пятерней волосы и отбрасывая исписанные листы.

"Радость моя! Что бы ни делал, о чем бы не думал – я обращаюсь к тебе. В болезни и в здравии, в радости и в тоске – обращаюсь к тебе. Жду твоих шагов на тропинке и тороплюсь выговориться. Будто предстоит нечто решительное, опасное…

Пришел домой, а тебя нет. Пусто так, как никогда не бывало. Вокруг все твое – твой халатик, босоножки, шампунь. Твоя ваза, лампа, занавески. Твои облака над постелью, яблони за окном. Твой запах, вмятина на диване, где ты сидела с книгой, поджав ноги. Мне хочется обнюхивать твои следы, трепеща ноздрями и жмурясь от удовольствия… И вилять хвостом, глядя на летящую фею на твоем коврике. Это ты летишь, посеребренная лунным светом. Я узнал, узнал…

Должен признаться – тревога и страх навалились небывалые. Ты знаешь, какие глаза у потерявшихся в толпе собак. У меня такие же – больше смерти, больше всего, что можно вообразить ужасного, я боюсь потерять тебя.

Пишу, а ухо прислушивается. Вот сейчас зашуршат камешки, скрипнет крыльцо и распахнется дверь. Я схвачу тебя в охапку и буду бубнить в пахнущие дождем волосы: никогда! не отпущу никогда!…"

Звук приближающегося автомобиля послышался издалека. Максим выскочил на крыльцо. Мощный грифельный джип подкатил к дому. Из него неспешно выбрался мужчина в длинном темном плаще. С демонстративным наслаждением вдохнув свежий воздух, улыбнулся Максиму: