знакомившая нас с французскими фильмами и с картинами опальных художников. Просветитель по натуре, Ирина, имевшая в городе огромное количество друзей, сформулировала идею отъезда несколько иначе, чем Неля. Она была преисполнена уверенности, что
оттуда сможет более эффективно помогать гонимым художникам, организовывать для них выставки, содействовать продаже их картин и вообще привлечёт внимание европейцев к российским талантам.
Прощаться с друзьями Ирина задумала в два этапа. Первый – с каждым в отдельности, второй – общий сбор. Наедине со мной она сказала:
– Я стеснялась говорить об этом раньше, но, уезжая, прошу: начните писать о том, что вы прошли и пережили! Начала же Бел Кауфман писать свою книгу «Вверх по лестнице, ведущей вниз» в восемьдесят лет, а вам ещё жить и жить до её восьмидесяти. Это во-первых. Во-вторых, хочу передать вам полномочия собкора журнала «Театр». Согласитесь принять их на себя. Вот тетрадь с именами всех завлитов, у которых надо брать информацию, и телефоны ленинградских театров. И третье: хочу, чтоб мы вместе сходили в филармонию на Шостаковича.
Сидели мы на хорах. В антракте Ирина подступилась к главной просьбе:
– Скажите «нет», если это покажется вам дерзким. Могли бы вы разрешить мне посылать письма и бандероли на ваше имя?
Я не призналась, что воспоминания уже написаны: мы с ней были недостаточно близки. Но на главную её просьбу ничего, кроме «да», ответить не могла.
После общего сбора у Ирины (она жила на Васильевском острове) мы, человек пять из «6-А», шли пешком по Университетской набережной. Город выглядел ледяным и колючим. Единственно тёплым лоскутком казался желтеющий купол Исаакиевского собора на другом берегу Невы. Шли и думали о том, что нас становится меньше. Лена с Толей только что возвратились из Сибири. Две другие сокурсницы сибирскому направлению предпочли зарубежье. А затем произошло то, чего я боялась для себя как несчастья.
С тех пор как обе дочери Анны Владимировны и Григория Евсеевича с мужьями и детьми эмигрировали в Америку, прошёл год.
– Анка по три раза в день просит меня спускаться к почтовому ящику, смотреть, нет ли писем, – рассказывал Григорий Евсеевич.
Письма приходили. И когда дочери в 1978 году сообщили, что послали родителям вызов, сомнений в их отъезде уже не оставалось. Именно тогда Анна Владимировна, имея в виду дату переселения в Петербург своих немецких предков, произнесла душераздирающее: «Я двести лет живу в Петербурге. Двести лет смотрю на канал из этого окна. Я не могу отсюда уехать…» Ей приходилось решать: уезжать к детям и внукам на другой конец света или остаться без них на родине, с родным языком, со своими интересами и друзьями. Для этого годилась лишь одна формула: «Ни с тобой, ни без тебя я жить не могу».
Супруги Тамарченко попросили меня прийти для разговора:
– К вам, Тамара Владимировна, просьба, для нас необычайно важная, для вас – неожиданная. Хотим просить вас завершить подготовку к защите диссертации нашей аспирантки из Болгарии и провести саму защиту. Нам уже не успеть и не справиться с этим. Не отказывайте. Есть ещё просьбы. О них – потом. Эта – самая-самая…
Уговорить меня взяться за незнакомое, пугающее дело они смогли лишь потому, что я не знала другого способа спастись от отчаяния, как уйти с головой в какую-то работу.
Иллюзию моей уместности в «другой», послелагерной жизни Анне Владимировне удалось превратить в реальность. Благодаря её участию в моей судьбе я обрела «6-А». Лестные оценки моих курсовых работ помогали хотя бы отчасти справиться с вечной неуверенностью в себе. Общение с ней превратилось в насущную необходимость. Но сейчас страдала она, и мне было больно за неё.
В день исключения Анны Владимировны из «рядов КПСС» я обещала приехать к Дому писателей и встретить её после собрания. Когда она, так чётко и ясно судившая об истории, о жизни человеческого духа, вышла оттуда, с её лица долго не сходило выражение потерянности и недоумения. В глазах стоял вопрос: «За что вы меня колесуете?» Мы проходили одну троллейбусную остановку за другой, не решаясь сесть в транспорт.
Упаковывать книги, отправлять их бандеролями дочерям в Америку, бегать в Публичную библиотеку оценивать картины отца Анны Владимировны помогали все по очереди, больше других наш Евгений Биневич. Григорий Евсеевич постоянно кипятил чай, готовил на всех бутерброды и винегрет…
В финале – тот же прощальный стол с вином и закусками и беспрерывный поток людей, приходивших, уходивших. Потрясённые лица. Невыносимая тяжесть на сердце. Тупик. Ужас разлук в семидесятых и начале восьмидесятых годов гнездился в том, что люди расставались навсегда, прощались навечно.
Последние наставления и просьбы Григория Евсеевича: «Вот вам ключи, Тамара Владимировна. Книжный шкаф отдайте нашему другу Е. У него огромная библиотека, даже больше, чем у нас. Вот список мебели, которую надо сдать в комиссионку. Всё остальное пусть разбирают, что кому нужно. После того, как всё будет закончено, ключи от квартиры сдайте в жилконтору».
Из-за поломки автобуса в аэропорт я опоздала. Анну Владимировну, Григория Евсеевича и их племянника Осю пропустили на посадку раньше объявленного времени. Я пыталась разглядеть их через стекло – увы, безрезультатно. Позже кто-то рассказал, как смешно я выглядела на отснятой КГБ плёнке: ветер сорвал с меня шляпу, она катилась по лётному полю, а я, со сбившейся причёской, всё ещё силилась забраться повыше, чтобы в последний раз увидеть дорогих мне людей.
* * *
Я сидела одна в их опустевшей квартире в ожидании грузовика из комиссионки, который должен был увезти мебель. Память отматывала годы вспять. В конце тридцать седьмого, накануне отъезда в ссылку Барбары Ионовны и Эрика, из их дома в Свечном переулке мы с Эриком в несколько заходов относили вещи в комиссионки. В начале тридцать восьмого мы с мамой периодически сдавали в комиссионку наборы тарелок, ложек, люстру, ковёр. Собственно, всё, что было оставлено неизвестной семьёй, впопыхах бежавшей в двадцатом году за границу из квартиры 19 дома номер 30 на Карповке.
Да! ТАК БЫЛО НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ! Ещё и ещё раз – так было! Всё проходило через сердце, память, удваивая, утраивая это «было». После периода разрешённой эмиграции оставалось совсем немного времени до насильственного выдворения инакомыслящих из страны. И такого рода выдворение в нашей истории тоже – «было». По приказу Ленина знаменитый «философский пароход» уже вывозил однажды за границу интеллект и душу России. Затаив дыхание, в феврале 1974 года мы с Володей следили: долетит Солженицын до места или с ним произойдет худшее? А в октябре того же года