Новый год, который не заметишь, как придет, про то, что ни разу еще не было так, чтобы они, родители, оставляли ее без подарка. Вот и опять они приедут и привезут… знаешь что? Платье! Да не какое-нибудь простое, а – как у Золушки!
Всхлипы стали раздаваться реже.
– Платье? Как у Золушки?
– Конечно!
– И туфельки как у Золушки? Серебряные?
– Конечно!
Всхлипы смолкают совсем. И вот я слышу совсем тихое:
– И я в них побегу и одну потеряю?
О-о-о!.. Теперь плачет бабушка. Про себя. Невидимыми миру и внучке слезами. Плачет и ругает себя: вот, она тоже, было время, оставляла своих детей у бабушки, своей мамы, потому что тоже устраивала трудовую жизнь. Господи, если бы я тогда знала… если бы представляла… если бы только могла вообразить…
Я знала одно: мои родители любят своих внуков, моих детей, до самозабвения, – значит, им не будет у них плохо. Мы с дедушкой тоже любим свою внучку до самозабвения… Почему же она так горько плачет?! И эти невозможные (как дрогнуло от них сердце…) слова: «И я в них побегу и одну потеряю?»
И тут понимаю, наконец, отчего Лиза стала успокаиваться, отчего ей стало легче: она спряталась в сказку. От тоски по маме и папе, от чувства одиночества (при всей нашей с дедушкой любви к ней) – она спряталась в сказку.
Как хорошо, что сказка эта к тому времени не раз была прочитана…
И мы стали жить дальше. Завтраки, обеды, ужины. Прогулки, игры… И еще танцы! Тогда, в Лизином раннем детстве, родители решили (а мы с ними согласились), что их дочь непременно станет балериной. Наша внучка, как и положено будущей балерине, была тоненькой и хрупкой, порхала по комнатам в придуманных ею самой танцах, и заставить ее покушать было большой проблемой. Нас опять выручала сказка.
– Ты ешь, а я пока расскажу…
Все книжные сказки к тому времени были прочитаны, и, как внучка изобретала танцы, так бабушка на ходу изобретала сказки. Однако чем ближе внучка подбиралась к четырехлетнему, а потом и пятилетнему возрасту, тем чаще она останавливала повествование каким-нибудь вопросом. Например:
– Бабушка, расскажи, как ты стала старенькой?
От некоторых внучкиных вопросов бабушка, находчивая в сказках, впадала в ступор. Вот и сейчас… А она-то думала, что достаточно натереть лицо огурцом, купить краску для волос (а если точнее – для закрашивания седины)…
– Но… разве я такая уж старенькая?
Что-то такое моя чуткая внучка в моем голосе уловила. Последовало раздумчивое:
– Ну-у-у…
А потом решительное:
– Знаешь, сколько ты будешь жить? Пока я вырасту, стану как мама, рожу ребеночка.
И пока я – не без внутренней дрожи – обдумываю эту далекую перспективу, она еще решительнее заканчивает:
– Тебя Бог сохранит!
И – немного погодя, опять раздумчиво добавляет:
– Он всех так хранит.
Господи… Да откуда ей знать, что «Он всех так хранит»? То есть ждет, пока мы вырастим деток, дождемся внуков, а то и правнуков, а потом… нет, не будем пока о «потом»…
Не будем?!
Внучка моя, по-прежнему задумчиво глядя в окно, ведет свою мысль дальше:
– Бабушка, сейчас лето. А потом будет зима. Лето-зима, лето-зима… Мы умрем, а все так и будет.
Она не сказала «ты». Она сказала – «мы». Сколько же на самом деле лет моей внучке?!
Да маленькая она, маленькая еще! Вон как тоскует по маме: чистит утром зубы – «меня так мама учила»; возьмет в зубки травинку – «моя мама так делала»; увидит по телевизору красивую женщину – «на мою маму похожа». Моя, мою – ей доставляет несказанное удовольствие подчеркивать их связь. Скорее, даже больше: это доставляет ей тайную радость, дает силенки жить вдали от мамы. А поскольку любовь, переполняющая ее сердечко, требует выхода, то иногда она переливается через край. И если рядом сейчас я…
– Бабушка, ты лучшая бабушка на свете!
– Лиза, я дура… я умудрилась тебя простудить.
Я умудрилась также допустить, чтобы ноготок на одном из ее пальчиков на ножке врос в этот самый пальчик. Пришлось беспокоить дядю Володю – соседа и хирурга, помочь нам в нашей трудной ситуации. И вот Лиза лежит на операционном столе, ей делают укольчик, и она засыпает прямо на моей руке. Дядя Володя по-соседски и ввиду маленького возраста пациентки не выпроваживает бабушку вон, и пока он делает свое дело, я, изнемогая от жалости и не зная, как еще можно внучке помочь, стою над ней и шепчу в ушко: я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю тебя…
Когда все закончилось, анестезиолог сказал: «Зря волновались, девочка ничего не будет помнить». Ой ли… Через два часа после операции внучка сказала: «Бабушка, я попала в клетку. И ты была там». Немного спустя: «И дедушка». И еще через минуту: «Какая же я плакса»…
В моей «сказочной» тетрадке записано: «Прошло два дня. Лиза уже бегает по дому и играет, как всегда, как обычно, а я все еще отхожу от этой „маленькой и несерьезной“, по словам соседа-хирурга, операции».
Зато какую награду я получаю в качестве компенсации! Когда внучка в очередной раз завела свое «бабушка, ты лучшая бабушка…», а я опять взялась возражать ей, она решительно меня остановила:
– Если хочешь знать, это из-за тебя я захотела прибежать на этот свет!
Ну, Лизавета… это уж слишком… Это не так, конечно, но я люблю тебя, я люблю тебя, я люблю…
Зима-лето, зима-лето…
Да, опять лето. Мы пришли с прогулки с разбитыми коленями, и моя внучка горько плачет:
– И зачем я живу на свете? Чтобы бегать, падать и разбивать коленки?
Ранки промыты, замазаны зеленкой, мы сидим за столом и собираемся обедать. Наша беседа на этот раз выруливает на философские высоты. Очищая молодую чесночину и вышелушивая из нее маленькие чесночинки – будущие дольки, – внучка произносит:
– Это у мамы-чесночины детки родились. А это (показывая на ствол) папа. Потом мама и папа умрут, а детки сами жить будут.
Я уже не пугаюсь разговоров на тему «жизнь-смерть». Я только очень хочу понять, как она сейчас, в свои неполные пять лет, понимает устройство мира. Вчера мы ездили на Хопер. Лежим на песочке, нежимся под солнышком. Кажется – до серьезных ли тут бесед?
– Баб, а как был сделан самый первый человек? Из земли, что ли?
Вопрос серьезный, и всерьез приходится отвечать. Говорю ей о том, какие разные точки зрения существуют на этот счет и что ее предположение, несмотря на то, что она маленькая («Я уже большая!» – возражает внучка),