мышление, что речь пошла о возрождении славянофильства (неославянофилы[459]). Философ Эрн (умер в 1917) зашел в этом так далеко, что назвал безумием все духовное развитие, начиная с Канта, а новую западную культуру обозвал цивилизованной дрянью[460]. Одновременно оживились и русские национальные настроения в поэзии – у Белого[461], Блока, Ремизова[462], которые вытеснили бледный эстетизм вездесущих акмеистов.
«Назад, к национальным истокам!» – раздавался клич этих годов. Блок, идя по стопам Достоевского, восхвалял скифов как русских предков:
«Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы!
С раскосыми и жадными очами!»[463]
В живописи открытость русских к жизни высокогорной Азии являет собой Николай Рерих[464], изобразитель тибетского горного мира, буддийских монастырей и индусских аскетов. – Наконец, приглушаемое до тех пор азиатское начало со странной силой проявилось около 1912 года в русском футуризме[465], особенно у Маяковского и Клюева[466], более поздних «гениев большевицкой литературы». У них протест против Запада принимает характер разрушения формы.
Тем самым художественное развитие как бы предвосхищает политическое. В этом состоит и сущность большевизма: в нем восстает в порыве разрушения придавленная азиатчина, но происходит это под западными абстрактными лозунгами. Подсознательные силы революции вступают в противоречие с осознанными целями, отражая глубинную раздвоенность русской души. Сознательно большевики хотят не только подражать Западу, но и превзойти его – материалистический, технический, неверующий Запад. Но, подсознательно пробужденные, вздымаются жуткие силы, которые опрокидывают тезисы Запада, все больше отчуждая от него Россию. За словами, звучащими прозападно, действуют не западные силы. Вот почему так трудно сказать о большевизме что-нибудь точное. Вновь и вновь встает вопрос: что в этом европейского, а что русско-азиатского? Где кончается по-западному надуманное и где начинается по-восточному почвенное? Большевизм, рассматриваемый не только в его истоках, но и во всем развитии, это не просто реализованный где-то марксизм, это прежде всего – процесс, который мог развернуться в данной форме только на русской почве. И поэтому он может быть понят во всей противоречивой полноте своих проявлений – не из тезисов марксистской доктрины, а только из глубин русской сущности. Это прежде всего трагедия европейских идеалов на русской земле. Не Европе угрожает опасность втянуться в русскую катастрофу, а наоборот. Россия, со времени Петра I, попала в процесс европейского саморазрушения, хотя и не без собственной вины. Россия жадно ухватилась за современные идеи Запада и с русской необузданностью довела их в стране Советов до крайних последствий. Она обнажила их внутреннюю несостоятельность и с утрированным преувеличением выставила на всеобщее обозрение. Тем самым она опровергла их. Теперь начинается второй акт драмы. Открывается дорога для пробудившихся сил Востока. В большевизме загнало себя насмерть русское западничество. Становится очевидным, что десятилетиями длящиеся потрясения закончатся изгнанием прометеевского архетипа с русской земли. Политика Петра I принимает обратный ход, и русский человек вновь душевно завоевывается Азией. Симптомами такого развития становятся переименование Петербурга именем татарина[467] и перенос оттуда столицы в Москву.
Обратимся прежде всего к отрицательному периоду этого развития: к пирровой победе прометеевского архетипа на русской земле. С Октябрьской революции во всем стали проявляться и, как правило, в кричащих красках типичные элементы прометеевской культуры. Русский отказывается (или, по крайней мере, пытается, отказаться) от установки культуры конца и становится человеком культуры середины. Он воспламеняется любовью к земле и ненавистью к Богу. Он снова начинает серьезно относиться к миру сему, провозглашает религию материи и работы над ней. Материя становится священной. Инертность и пассивность уступают место порыву активности. Так душа, укорененная в потустороннем, медленно привыкает к законам, управляющим материальным миром, на которые она никогда не обращала внимания. Как человек культуры середины русский становится методичным. Во всех речах и писаниях большевиков метод играет большую роль. Успехи или неудачи сводятся, как правило, к нему. С помощью новых методов пытаются даже создать нового человека. В ходе того же развития формируется нормативный человек. Уже Ленин был прямо-таки помешан на декретах. Нигде в мире не издано столько декретов, как в стране Советов. По чуждой всяким нормативам земле Востока ширятся буйно разрастающиеся бюрократизм и формализм. Ленин заявлял, что каждая кухарка должна учиться управлению государством. Этот афоризм был похвалой не кухарке, а идеальному государству будущего. – В мире нормативов человек предметной деловитости побеждает человека душевного. Большевизм делает русского деловитым. Он наделяет деловитостью даже любовь. Кто в отношениях полов усматривает нечто большее, чем секс, того высмеивают. Тургеневская сентиментальность становится нетерпимой. Русский человек покидает мир чувства, в котором он грозил утонуть, и ступает на твердую почву обыденной трезвости. Выразительное мышление сменяется прагматичным целевым. Признаются только точные науки. Технические достижения занимают в иерархии духа высшую ступень. Искусство потесняется на второй план, философия и религия отвергаются. Идеальным человеком считается тот, кто «всегда готов перемотаться на любую другую катушку» (Бухарин называет это «всесторонним воспитанием»). Имеется в виду, что новый человек должен быть таким, чтобы его можно было легко привести в движение при внешнем побуждении, а не существом, побуждаемым изнутри. Можно ли представить себе большее презрение к душе? Даже в искусстве, истинном поприще выразительного человека, доминирует человек цели. Художник должен творить только по заказу для предусмотренных целей. Он выполняет социальный заказ, поручаемый ему. Большевики глубоко убеждены, что, например, коммунистическая литература не может существовать без социального заказа. Приказ властей воспринимается более серьезно, чем творческое вдохновение художника. Женственные ценности вытесняются мужскими. Начинается радикальное омужествление. Чувству братства грозит опасность быть заглушенным самомнением. Уже Ленин выговаривал русским коммунистам за их высокомерие и бахвальство, за их склонность к ссорам и краснобайству. Дух конкуренции затемняет чувство братства. Культура молчания превращается в культуру слова. Большевизм – это целая оргия слова, охватившая все до последней дерейни. Шумная патетика фразерства нарушает даже тишину села. «Целые учреждения вырождаются в пустой болтовне», – отмечает стенографический отчет XIV съезда компартии, а «Правда» от 27.5.1930 иронизирует по поводу многословия и заседательского психоза советской бюрократии. – Культура степей перерастает в городскую культуру. Когда-то носители русской духовной жизни, почти все писатели, сидели в своих поместьях как помещики. Горожане потоком текли к Толстому в «Ясную Поляну». Деревня оплодотворяла город. А если кто и покидал деревню, то не отделялся от нее, носил ее в своем сердце. С Октябрьской революцией направление культурной жизни изменилось на обратное. Течение идет уже не из деревни в город, а из города в деревню. Вооруженный современной техникой горожанин выкрикивает в степь свои планы и пропагандирует их среди крестьян.
Русский большевик уже ничего не ждет от высших