феодальных отношений, была еще до недавнего времени крайняя безграмотность! Недостатки в структуре общества сразу отражают недостатки в структуре души.
Люди, живущие пред лицом Божиим – и только они – способны к чувству братства. Поэтому в Испании, как и в России, существует истинное братство, и слова «равны перед Богом» или «братья во Христе» воспринимаются как живая правда. Перед последней, Божественной инстанцией все имеют одинаковое достоинство призванной к вечности отдельной души – монах, нищий, солдат, идальго, гранд и король. Это метафизическое достоинство испанец именует своей честью. К ней социальная субординация отношения не имеет. Рыцарь сидит в трактире с бродягой, водонос идет рядом с королем за Святыми Дарами, которые несут к больному. Не привлекая ничьего внимания, Филипп II встает на колени рядом с крестьянином, который по ошибке сел на королевскую скамью. Ко всем, будь то носильщик или епископ, обращаются со словом Señor. Даже обращение к Королю в преамбуле законодательства звучит просто Señor. Это тот самый истинный демократизм, который в России породил обычай обращаться к человеку по имени-отчеству. Подчеркиваются не титул или орден, которые возвышают одних над другими, а общая принадлежность к человечеству. Хайме Бальмес[430], великий испанский мыслитель прошлого столетия, говорил: «Если я не смогу быть одновременно философом и человеком, я откажусь от философии и буду довольствоваться человеческим».
Получать милостыню в Испании столь же мало унизительно, как и в России, потому что и у нищего есть свое достоинство; он предоставляет богатому шанс проявить себя христианином. Только среди братски мыслящего народа могла созреть мысль Достоевского о солидарности. Была она, независимо от русских, высказана и в Испании. Унамуно учил о всеобщей вине людей и призывал каждого сделать своим личным делом вину общества, лежащую бременем на всех. Не напоминает ли это русскую соборность, когда мы читаем такие строки у Унамуно: «Храм Божий наиболее священен потому, что является местом всеобщего плача». Это надо понимать: только братски настроенный человек находит дорогу к Богу – мысль, одинаково дорогая и русскому, и испанцу.
Говорят, что испанец индивидуалист, на что указывают и его анархические склонности. Это верно, только испанский индивидуализм не следует путать с германским. Личностный идеал испанца покоится на христианской основе и не отменяет мысль о братстве. Как защищала Тереза этот христианский персонализм от языческого культа индивидуализма эпохи Ренессанса! Испанец любит личную свободу из-за вечности, а не из-за земных приобретений. Он ищет самоисцеления, а не самовозвышения.
Все, что мы сказали о душевной человечности русских, а также об их способе мышления (выразительная мысль, универсальность видения) и об их форме мышления (открытость мысли), относится также и к испанцам. В своей природной жизненной силе они отдают безусловное предпочтение душе перед вещью или делом. В искусстве они охотнее выражают мир духовный, нежели подражают миру внешнему. Для них человек существо прежде всего чувствующее, а уже потом – мыслящее. «Нужны души, а не книги или учреждения!» – провозглашал Унамуно. Испания довольно рано породила тонко чувствующих знатоков души – Терезу, Хуана де ла Крус. Их соображения о черствости души (siccitas[431]), в которой гибнет творческое начало, и по сей день занимают психологию. Анализ и систематизация не нравятся испанцу. Миф, мечту и поэзию он считает более пригодной формой откровения истины. В анналах точных наук не значится особо громких испанских имен. Их нет и среди философов. Их ведущие умы, вплоть до Унамуно и
Ортеги-и-Гассета, – это поэты и эссеисты. В их сочинениях больше от романса, нежели от научной специфики. Не школьная философия, а поэзия, мистика и яркая жизнь народа содержат в себе сокровища испанского духа. Типичная форма его выражения – романс. Его тайна заключается в том, чтобы начать ex abrumto[432] и неожиданно завершить, сохранив видимость фрагмента, который только в восторженном воображении поэта или слушателя воспринимается как нечто целостное и совершенное. В стиле романса творили свои полотна Веласкес, Сурбаран, Мурильо – импульсивно, на грани импровизации. Здесь мы повсюду сталкиваемся с духом фрагмента, точно как на русской земле. Самоотверженная душа, которая не цепляется за частное, но, будучи цельной сама, ищет всеединства, чураясь системы и методики. Она приближается к цели своих универсальных стремлении в полете мысли-рапсодии. В этой своей основной установке испанец восприимчив к женственным ценностям. Культ Девы Марии вышел из Испании и в XVII веке приобрел такой размах, что Богородица угрожала затмить собою собственного Сына. Можно ли считать случайностью, что именно в Испании не действовала оговорка о праве наследования из салического законодательства, так что трон мог передаваться и по женской линии?
С началом прометеевской эпохи начинается трагедия Испании. Глядя на современную культуру, с ее все более блистательными техническими успехами, испанец начинает сомневаться в своей сущности и в ее ценности. Судорожно, но тщетно, защищает он свою природную религиозность от материалистического натиска нового времени. Душа его заболевает. Это трагическая, но неизбежная судьба человека культуры конца в эпоху культуры середины. Так испанская душа идет по русскому пути. Она становится мессианской, пока надеется спасти земной мир для мира горнего; и она становится нигилистической, как только теряет эту надежду. Уже очень рано возникают апокалипсические настроения, тоска по концу мира. Одно из самых известных художественных изображений гибели мира создано в Испании. В конце VIII столетия монах Беатус[433], бежавший от мавров, составил в горах Астурии комментарий к Апокалипсису, который ходил в рукописи от монастыря к монастырю, переписывался во все новых вариантах, снабжаясь миниатюрами на тему конца света. – Поскольку катастрофу желают, постольку и предвидят. В то время, когда прометеевская культура приближается к своей высшей точке, Доносо Кортес[434] в письме к римскому кардиналу Фермари предсказывает апокалипсические потрясения: «Гордыня человека нашего времени внушила ему две вещи, в которые он уверовал: в то, что он без изъянов, и в то, что не нуждается в Боге, что он силен и прекрасен. Вот причина, почему мы видим, как его распирает от собственной власти и от сознания своей красоты. Когда устраняется все сверхъестественное, человек обращает взор свой к земле и, в конце концов, предается культу материальных интересов. Это эпоха утилитарных систем, невиданного развития торговли, лихорадочного размаха индустрии, заносчивости богатых и раздражения бедных. За этим состоянием материального богатства и религиозной скудости всегда следует одна из тех мощнейших катастроф, которые преданием и историей навеки запечатлеваются в памяти человечества. Осторожные и умные объединяются для совета, как предотвратить катастрофу. Но разражается громовая буря и сносит их вместе с их заклинаниями. Между истиной и заблуждением не