доставляют излишние хлопоты и волнения.
Одно лишь утешало Антона в этом стихийном занятии с братом, это то, что он тоже научился неплохо владеть оружием – карабином и довольно метко стрелять из него, поражая на расстоянии цель – например, оперение корпуса немецкой бомбы, ящик из-под патрон, мин, портреты Гитлера. Они с Сашей стреляли по очереди из карабина возле же заказника, где не было людей. И они уже знали, как взять цель на мушку, как упереть приклад в плечо, каким пальцем нажать курок.
В этом послабляющем себе стремлении без меры было и коробило Антона что-то хищное, разбойское, вредительное, и он им пресытился, естественно, очень скоро; но все-таки он тренировался тоже в стрельбе лишь потому, что знал, не зная почему: ему было б стыдно перед всеми не уметь стрелять. При таких-то открывшихся идеальных почти возможностях – пожалуйста, вот тебе готовое оружие, осыпи патронов: они заржавеют ведь… Был бы просто грех не потренироваться впрок заблаговременно самим – и пока суть да дело, за несколько дней братья сами себя научили стрельбе. На всякий-то случай. Так, можно сказать, подсознательно им велела суровая необходимость, а не столько какая-то мальчишеская гордость, желание выпятить грудь – война еще длилась не вдали, напоминала о себе; они собирались не разбойничать и убивать кого-то за здорово живешь, а только самозащищаться.
Как братья считали, меткими стрелками они стали.
Настрелялись они вволю – Саша высказал свои мечтания:
– Знаешь, это нам тогда бы, когда немцы были, пригодилось, бляха медная…
– Ну, я думаю: ничего б и не было, – сказал Антон «поперек».
– Все-таки не с голыми руками. Можно б было пугануть… Как Олег, например. Пошвыряет гранаты за деревней, перебьет провода телефонные. Немцы повысыпят горохом из изб, думают, что напали на них партизаны. А нет никого.
– Жаль его… Чем он кончил…
Бесшабашный Олег, Сашин ровесник, погиб при восстановлении Ржевского железнодорожного полотна, когда он приволок откуда-то противотанковую мину и, положив ее на рельсу, всего-навсего ударил по ней молотком.
А Саша уже на большее примеривался:
– Вот бы трахнуть снаряды в Заказнике – что б не отсвечивались там!
Эта стихия закручивала его бесконечно. В ней он был сам не свой.
И еще не обо всех безрассудных похождениях младшего брата знал Антон тот не посвящал в иные даже и его – из-за опасения, что он доложится тот час же матери. Будет тогда проработка. Лишние нотации. Он столького и без того уже наслушался. И он уже чувствовал себя почти профессором в этом главном для него занятии – что, соображая и докумекивая малость, обращался, как хотел, с боеприпасами. Перед ними не робел. Узнал он, например, что был в немецких снарядах заливной тол и был такой, какой закладывался – три пачки. Его он доставал из них.
Один снаряд он открыл – смотрит: часовой механизм в нем, волосок такой; он взял зубило, положил снаряд на снаряд, сел сам на них: погибать так с музыкой – и отвернул спокойно все. Не взорвалось. Так у него и пошло.
VI
На солнечном угреве сохла-подсыхала отошедшая земля и кроха-травка, россыпи, как неистребимая зеленоглазка, дружно выбивалась к солнцу. Облачилось уж, и разворачивался строй певучих ясных облачков. Надутеньких.
Всюду группками бойцы, одетые в шинелишки, располагались, хлопотали, млея и яснея лицами. Одна из них около пней деревьев спиленных сидела – кто на чем, и, стоявший сержант вел здесь текущую политинформацию – то, чего никогда Анна не видела у немцев. Анна направлялась в свою незатопленную талой водой землянку за меньшим чугунком, чтобы разогреть в нем полмиски выпрошенного мясного бульона для страдающей, умирающей Маши, и она слышала, как подтянутый, коренастый политинформатор с воодушевлением говорил раздельно-громко:
– Вам даны глаза и уши, чтобы видеть и слышать все, и сердце, чтобы чувствовать. Вы – освободители, не кто-нибудь – запомните…
И она подметила мимоходом, что от этих слов защемило в глазах у молоденького монголовидного бойца и у другого – украинского типа, и у узбека (все народности были тут).
Вторая группа бойцов сгрудилась вокруг, разостланной прямо на сухом бугорке плащевки, с кучкой сухариков и пшенного концентрата: тут делили паек на отделение, и каждый боец внимательнейшим и каким-то даже благословенным образом забирал в ладошку причитавшуюся ему кучечку и уносил с собою. Жадные глазенки малых ребятишек, гулявших поблизости, – Юры, Танечки, Веры, Славика – следили пристально за этим дележом, и иногда перепадал им какой-нибудь сухарик с общего армейского пайка.
Это здесь же, на глазах, верчение детей Анне не понравилось; всхмурясь и, вздохнув оттого, что она была обязана так сделать, отогнала их:
– Ну, айда, айда отсюда, непоседы. Говорила ж: там вот поиграйте лучше – сухо.
– А мы и играли там, – говорила Таня. – А потом сюда пришли.
– Ну-ну.
Вот так взглянешь искоса – и невзначай увидишь нечто будто обнаженное; и уже не знаешь подлинно, кому тяжелее все-таки в войне – ей ли с детьми малыми, солдатам ли. У солдат немецких (если сравнивать) было продуктивнее, конечно же, питание – с маслом, с жирами и с сырами; но и много же консервированных продуктов для них заготавливалось загодя – специально ради затеваемой военной авантюры.
Да, если беспристрастно посмотреть вокруг, можно было увидеть (и Анна так же, как многие, это видела и знала), что война тяжело давалась каждому и всем – на фронте ли или ты в тылу: для каждого в ней были свои серьезные проблемы, потому как поднявшийся народ сражался с врагом за свое Отечество и поруганную честь везде, где и как только мог – не на жизнь, а на смерть, и голод в это время был одним из гонцов этих трудностей, в которых натужился сообща народ.
«Не так ли, может, и мой Василий служит где-нибудь? – вновь подумала Анна об одном и том же. – Но не может же быть такого, чтобы он не слышал, если жив, что мы уже освобожденные. Вот так тоже мог бы написать нам хотя бы два словца. Только б два, нам больше-то и не надо… Жив, здоров, мол… – будто уговаривала она кого-то. – А говорил, что на сборы – на семьдесят два дня – возьмут, и все… Ошибся он…»
Некоторые бойцы тут же, сидя то на пеньке, или на ящике, а то на бруствере немецких блиндажей, писали огрызками карандашей письма; кто-то из бойцов был грустен, задумчив.
«Да, неспроста все это, – подумалось ей опять. – Отсеялся сор, и осталось на лопате самое зерно, без кострицы, –