освободить родной край и всех его жителей. «За что?» – говорил он сам себе за других, кто уже не мог этого сказать, хотя во время войны никто этого не спрашивал. Но не меньше горе от того переполняло его душу.
… В расколовшейся вспышками выстрелов ночной зимней полутьме, нависшей над забеленными буграми, при атаке самый передний боец, поняв, что они ошиблись и попались в западню, которую нужно было во что бы то ни стало разорвать броском вперед, рванулся на ощетинившиеся огнем немецкие окопы прежде своих товарищей. Он даже где-то уже проскочил зону большого огня. Но в последний момент, когда он, изготовившись, хотел швырнуть столь необходимую гранату, он страшно удивился, просто удивился тому, что он дальше не бежит, а несомненно падает, заваливаясь, не сделавши гранатного броска, и падает как-то нереально медленно, мягко, с необычным тошноватым кружением в голове. В голубом пульсирующем свете он успел заметить подле себя копошащиеся в земляной норе фигуры, а точнее, головы фрицев – в квадратных касках; те палили свинцом над ним, не обращая на него, поверженного, уже никакого внимания. «Зачем я это сделал?» – с отчаянием, должно быть, подумал упавший в эти последние минуты своей жизни. – Зачем? Ведь встать надо немедленно, чтобы сделать то, что надо и приказано. А то укокошат они и меня и моих друзей… Они тоже попадали… Однако все этот тотчас же отошло. Вспомнив, может, что-то не то, невозможное теперь, всмотрелся вверх. Там, совсем недалеко, мутнели звезды перед весенней ростепелью; он даже явственно различил жужжанье падавших звезд, за которыми он следил краем глаз, так как не мог шевелиться. Павший был еще молодой, как и большинство других. Мысленные образы с поразительной ясностью и быстротою, по-видимому, вставали у него в глазах, заслоняя собой черное полотно войны. То он видел свою невесту, которую бережно любил и которая почему-то бралась ручонками за свою красивую, точно нарисованную пастелью круглую голову, и вскидывая ее, тревожно улыбалась, глаза ее грустно-вопросительно глядели на него; то опять через все поле бреда бежал к нему, точно пританцовывая и отвесно повесив руки, какой-то полузнакомый сосед; то становилась его мать, задумчивая и строгая, с какой-то укоризною к нему… Он подкачал…
Не помнил он, наверное, сколько времени так лежал, но по стону раненого, или собственному стону, и по теплоте своей крови, может быть, определил, что мало. Рыхлый снег подтаивал под ним. И захотелось ему подползти и обнять своих тоже полегших товарищей. Он повернулся и, протянув руку, разжал ладонь; граната, которую он сжимал до сих пор, выкатилась из нее. И ему опять было неловко лежать, и он, повернувшись снова, лицом вниз, захлебнулся в растаявшей под ним земле.
В низочке, под Волгой, у жалкого пепелища, Дуня отыскала малоприметный лаз в пещерку, и, ахая (тайничок, конечно же, был уже разграблен), что-то повытаскивала из нее; втроем они по-скорому уложили собранное – мягкие вещички – на салазки, привязали. Антону уж хотелось поскорей уйти отсюда.
И когда они опять, поднимаясь снизу, проходили мимо немецких траншей, он, замерев, косился сюда: взаправду ли было то, что он только что увидел здесь, – уж не померещилось ли ему это? Нет, все это было. Ничего ему не померещилось. Он видел это и по Саше. И тетя Дуня отворачивала отсюда взгляд свой, насупясь и подшмыгивая носом. Нет, не призывали они друг друга в свидетели этого – они привыкли ужасаться виденному про себя.
А под молочным небом шально-весело, как ни в чем не бывало, блестели ветки акаций, разбитое оружие, мины, тающий, обсосанный, изъеденный солнечным теплом, слюдянистый снег, следы от полозьев санок, ручейки и лужи, вся оттаивающая даль.
Они все также молча выбрались к большаку. Все также пустынно было окрест. Лишь издали придвигались сюда сбоку большака и на расстоянии друг от друга два красноармейца-минера в длиннополых шинелях и киргизовых сапогах, с винтовками за плечами, придвигались, выщупывая почву впереди себя круглыми миноискателями, а туда уходил по дороге в одиночестве красноармеец, несший на голове длинное противотанковое ружье и напевавший что-то. И Антон тут остановился, странно поглядел на тетю Дуню, брата.
– Ты.. устал? – спросила она обеспокоено, чуть порозовевшая.
– С чего? – Надо им сказать хотя б… – Он вздохнул по-взрослому.
И она вздохнула тяжело.
В лад поздоровались с дошедшими до них минерами.
– Ну, здравствуйте, голуби! – Сказал один из них.
– Так… – Антон не знал, как сказать, показав рукой в направление Волги. – Там, на передовой, еще убитые бойцы лежат… Много их…
Приостановился пожилой боец, будто окаленный весь, с простеньким своим устройством – поисковым ободковым щупом, чем выискивал засекречено поставленные мины:
– А где это точно?
– Там вон, – отмахнул Антон робко: – меж развалом церкви и бараками. Эта-та протопочка, – оговорился он, – прямо и ведет туда. Много их там…
– Знаем, родненькие, мы; нету силушек таких, – выпыхнул слова минер. И ладонью вытер пот со лба из-под шапки. – Ужо как начальство меры примет… Нас тут только двое – очищаем от начинки, видите?… Прощупать надо вдоль и поперек, поди, заверховье все, чтобы больше никого не уложило. Вы бы, голуби, повременили тут расхаживать – рискуете собой: не проделаны еще проходы как-никак. – И, извиняясь за спешливость, он нацелено, отлажено уж навострился дальше.
Опять тронулись – в молчании.
Лихорадочно Антон взглядывал перед собой – на переливающиеся блеском снеговые наледи, леденцы, пластинки и саженные провалы – продавленности от колес (как бы не застрять!) и думал еще подозрительно: «Где-то это уже было, вроде б, видел… Где?» – и вспоминал: «Ах, в Заказнике, где мы фронт переходили цугом… Малые да женщины. И здесь тоже фронт грубил свои прожилки…» – И, будучи, как во время выселения, в той же материнской обрезанной шубе и просторноватых, но уже с калошами, валенках, он сразу почувствовал тяжесть усталости. Опять словно бы перед ним железные немцы маршировали, не сгибая колен, нелепым «Гусиным» шагом. Внушительно, шеренгами. И кто-то из них обучено командовал ему: «Zumiz! – Ко мне!» Кому это нужно было?
– Тетя Дуня, вот о чем вас просим… – прорываясь в тяжести, сказал он в волнении.
– Что, Антон? – повернулась она со вниманием к нему.
– Только не рассказывайте вы об этом маме нашей…
– Я сама не буду – понимаю… Разве можно?!
– Ведь она захлипает, запричитает об отце – невозможно. Сколько бойцов погибло! Неспроста, наверное, нет еще ни от него и ни о нем ни слуху и ни духу.
– Да, куда-то тоже канул так и мой Станислав Евгеньевич, – отозвалась тебя Дуня в некой