санок противно скрежетали на проплешинах и словно пристывали разом – приходилось санки протаскивать волоком.
Наконец, среди необозримой глуши Дуня, балансируя, свернула вправо – на ответвившуюся северней едва обозначенную цепочками несвежих следов дорожку:
– Кажись, вот сюда.
– Что это такое? – ткнул Антон вперед своей рукавичкой.
– Это вот? – тихо, раздумчиво переспросила Дуня. – Это Волга.
– А-а, какая! Тихая. Пустая.
– Сейчас мы уже дойдем. Скоро…
– Непривычно: я еще не видал ее такой; не такая, как во Ржеве, – без высоких берегов.
– Не такая… – Дуня шла и шла вперед, к Волге, – она уже хорошо ориентировалась в этой глухомани. – Здесь был самый фронт.
«Самый фронт был?! Где?» Ну и что ж такое фронт, посмотрим. – И Антон снова пристальней во все вглядывался, как очнулся снова.
Впереди, левей, коричневели изрешетенные осколками снарядов и мин кирпичные стены двух вытянутых бараков, или конюшен, среди низкорослых и негустых акаций и нерослых деревцев с обсеченными ветками и верхушками; а ближе, правей, немного возвышался раздробленный и ошелушенный остов церкви, и между ними и дальше простиралось распаханное, очевидно, некогда, а ныне запущенное поле, которое переговаживали хаотично – почти параллельно Волге – пояса немецких траншей с ответвлениями, с брустверами, с окопами, обращенными в реке, к северу, окаймленные растянутой и порванной колючей проволкой. Отсюда был достаточно хороший обзор кругом.
Тишина здесь была оглушительная.
Лавируя по уже проложенной кем-то приметной дорожке между окопами и воронками и по окопам, чтоб, не оступившись с нее, не задеть наверняка заложенные немецкие мины, обойдя справа площадку с собранными кем-то открыто, в одну кучу, противотанковыми минами, количеством, наверное, около двухсот штук, без шнура, Дуня, а за ней гуськом Антон и Саша спускались по откосу ниже. Спускались именно здесь, где в течение полугода таилась наготове смерть, где захлебывались вражьи пулеметы, выплевывая смертоносные пули, и темными ночами взвивались беспокойные ракеты, где еще сильнее, чем где-либо, было все изрыто, измешано, потрепано, опутано и где теперь стояла, что на кладбище, скорбно-пугающая тишь, словно это был уже один из заброшенных и забытых всеми безлюдно-пустынный уголок войны, до которому никому уже не было никакого даже интереса.
Со стен бараков и острова церкви, увешанных паутиной каких-то проводов и проволоки, прошедший день назад дождь смыл кирпичную крошку, и сейчас сильно и приятно пахло слежалой размоченной глиной; среди запущенных, грязных акаций, усеянных банками и бумажками, белели березовые кресты на могилах немцев.
Тот берег покруче, с уцепившимися на нем кустами и редким сосняком, очищался быстрее от снега и уже будто темнел и дрожал от прилива зелени; проступая, протягивалась земля и сюда, к траншеям, к возвышенностям.
Какой-то перебинтованный мертвый боец висел на проводах, от него тянулся провод с привязанным внизу, в окопе, мешком.
Саша хотел спуститься в окоп, чтобы посмотреть, что в мешке. Да Дуня уследила – вовремя выдернула его из окопа:
– Стой! Нельзя! Ты что?!
И Антон послеживал за глазастым неусердливым братцем – не давал ему пошарить здесь. А ему этого так хотелось – глаза разбегались. Но тетя Дуня и Антон за ней очень ходко шли.
И вот невзначай – при обозрении всего – взгляды притихших братьев споткнулись об еще неубранные трупы в белых маскхалатах и серых шинелях – погибших фронтовиков.
III
Множество смертей, искалеченных, изуродованных людей уже перевидели Кашины за время оккупации и бомбежек, но ничто не потрясло их так, как эта картина беспробудного навеки сна на бывших фашистских позициях еще не захороненных советских бойцов.
Неизвестно было, сколько времени они лежали здесь, почему никем пока не убирались.
Совсем бессознательно для чего-то став в уме считать (видимо, от все возраставшего удивления перед тем, что они лежали равномерно почти друг за другом и все новые так показывались взору), Антон и Саша (каждый про себя) насчитали девять скошенных красноармейцев в этой развернутой сюда цепочке – уже перешедших или перебежавших, или переползших, вторую полосу вражеских траншей, и первый из них лежал всего лишь в двух шагах от третьей полосы траншей, а неподалеку от него сливочно зеленела выкатившаяся из его разжатой руки лимонка. У другого в руках были щипцы – для проделывания проходов в колючей проволоке, и круглый котелок прострелен.
Страшно смотрели в молочное небо пустые уже глазницы бойцов.
Казалось, что сраженные вот-вот зашевелятся, подобно тому пленному красноармейцу, стрелянному фашистом в упор на большаке в день перегона, и спросят у ребят: отчего же как случилось, ребятки, – что они вот беспомощно лежат тут, открытые, в холоде, и что никто-никто, в том числе и Антон с Сашей, хорошо понимающие то, что так нельзя, не поможет им теперь? Кто же а этом виноват?
Братья дальше ступили с некоторой задержкой от шока – они словно с оглядкой отступали отсюда, на цыпочках ( Дуня побыстрее между тем уходила к тускло белевшей ровной застывшей глади Волги), и ужасная картина почти повторились через какое-то расстояние: и перед первой полосой траншей такой же цепочкой полегло уже двенадцать человек красноармейцев, а чуть дальше и еще четырнадцать. Почему? Что они в разведку шли – ночью напоролись? Или так, во весь рост, не рассредоточившись, атаковали немцев? И когда это случилось? Ах, солдатики, солдатики..
– Да как же они так неладно пошли? – сказал с досадой Саша. – Разве не могли рассредоточиться? Да возьми вон туда, правей – обойди эти чертовы окопы.
И Антон, мальчик четырнадцати лет, огляделся вокруг себя.
Нет, не все делалось в его глазах так, как думалось, и даже начиналось. Возможные страдания предвиделись заранее всеми, и мир бежал, или, верней, катился неудержимо, к огромной катастрофе, это предрекали многие. И Антон, школьник, тогда вглядывался в очертания европейских стран на школьной карте и что же мы? – мысленно видел добропорядочные страны в сотах жилищ и дорог без единого дымка-выстрела на их зеленых равнинах (он как бы сверху все оглядывал), и на всякий случай, прикидывая в уме, кто за кого. складывал миллионы взрослых мужчин одной страны с миллионами другой, третьей, – и воображал, что народы могут остановить агрессоров… Однако все сложилось иначе.
Да, здесь-то, у Волги, уже воцарился покой. Для этих убитых бойцов? Это отравляло для Антона жизнь, будто он один был виноват в чем-то таком, что хотел лишь жить и был еще жив и так несовершенно думал о мире. И еще ведь рассуждал даже когда-то – всего лишь полгода назад: только уцелеть бы нам… Отчего же он терзался так, терзался сильнее, представляя себе позы и лица тех, шедших грудью на врага для того, чтобы