Роберт спокойно сидел на своем стуле, лицо его не выдавало тех чувств, какие вызывала в нем речь отца.
Макс Куинслей продолжал:
— Я говорю вам обо всем этом потому, что далеко не уверен в том, что вы это так же хорошо сознаете, как я. В Америке, где я встречался с вами несколько месяцев тому назад, я оказал вам полное доверие, положившись на выбор, произведенный вами там, среди ученых, которых вы желали иметь здесь для помощи в нашей работе. В последнее время я решил пользоваться исключительно своими собственными силами. Наши подрастающие поколения выделили уже достаточное количество талантов, способных к научной работе. Руководителей-чужестранцев у нас довольно, и я с ними имел столь много хлопот, что решил более не приглашать новых… Вы пригласили, и что вышло? Макс несколько повысил голос. — Что вышло, спрашиваю я вас? Некоторые иностранцы, привезенные вами, становятся в оппозицию мне, правителю страны, и я знаю, что они близки к вам. — Куинслей вопрошающе глядел на сына. Спокойствие молодого человека начинало его раздражать.
— Отец, мы расходимся с вами во взглядах.
— Расходимся во взглядах? Разве мы можем расходиться во взглядах, если мои взгляды служат устоями всей нашей жизни?
— Отец, я уже давно пытался с вами поговорить, но вы не склонны были меня выслушать. Сделайте это хотя бы теперь.
— Роберт, я позвал вас сюда, чтобы вы выслушали меня, а выходит, что я должен слушать вас? Я готов. — Ироническая улыбка скользнула по его лицу. Роберт встал, ему так легче было говорить.
— Отец, все, что вы говорили, я знаю. Первоначальное желание сделать всех людей счастливыми — это, бесспорно, высокая идея, но не уклонились ли мы от нее? Стремление как можно скорее завоевать мир не отвлекло ли нас в сторону? Мы стали спешить, мы довели пропускную способность наших инкубаториев до таких размеров, о которых прежде не было и разговора, мы ускорили рост зародышей и плодов, мы исключили из состава народонаселения женщин — мы имеем теперь, вместо них, только женские половые железы, развивающиеся вне организма. Скажите, отец, не повлияло ли это все на наших жителей? Не отсюда ли идет эта смертность, заболеваемость, притупление умственных способностей? — Куинслей сделал жест нетерпения. — О, не мешайте мне, отец! А это подавление естественных половых инстинктов, постоянное подавление в течение всей жизни! Разве это не калечит людей? Говорили, что нельзя оскопить человечество, так как оскопление вредно отзывается на развитии, а это подавление — оно останется без результатов? Нет, результат получается ужасный! Организм отравляется этими депрессирующими секретами. Такое счастье вы хотите принести на землю? И я должен молчать? Я думал, что вы ошибаетесь и что вас можно переубедить. На прошлом заседании я в этом усомнился. Но, отец, я не могу сомневаться в вас, и поэтому я еще не раз буду стараться…
— Довольно! Вы еще смеете упоминать мне о заседании, на котором так недостойно вели себя?
Роберт так увлекся своей речью, так горячо говорил, что не заметил, какая гроза собиралась над ним. Теперь он с удивлением смотрел в глаза отца, которые метали молнии гнева и злобы.
— Вы не имеете права ослушаться меня! Я заставлю вас повиноваться. Я здесь правитель! Как ученый, вы ничего не сделали такого, что могло бы поколебать мой авторитет. Все, что сделано в Долине, сделано моими руками, моей головой.
Куинслей встал, кулаки его сжимались. Но гнев отца разбивался об упрямство и непреклонность сына. Эти два человека были похожи не только внешне, они обладали одинаковыми характерами. Они не легко уступали.
— Тогда скажите, — хрипло проговорил Роберт, — что я должен здесь делать?
— Повиноваться мне! — крикнул Куинслей.
— Повиноваться вам… Больше ничего?
— Да, больше ничего!
— Простите, отец, на это я не способен! — Роберт уловил взгляд, брошенный на него Максом, и поспешно добавил: — Я не способен только повиноваться, но я постараюсь не раздражать вас. Быть может, когда-нибудь вы убедитесь, что я прав.
Куинслей, ничего не говоря, повернулся к нему спиной. Роберт постоял несколько минут и, видя, что отец не желает возобновлять разговор, вышел из комнаты.
Время залечивает глубокие раны. Страдания и отчаяние мадам Гаро сменились тоской и печалью. Она проводила все свое время в одиночестве, предаваясь горьким размышлениям. У нее не хватало энергии, чтобы заняться каким-либо делом. Читать она не могла. Десять раз подряд прочитанная страница оставалась непонятой ею. Все домашние дела, от которых нельзя было освободиться, она исполняла машинально. Семейство Фишер не привлекало ее, и за несколько месяцев она побывала у них всего два-три раза. Фрау Фишер оставила попытки привлечь ее к своему семейному очагу и сама перестала ходить к ней.
Полное одиночество было нарушено однажды лишь приходом Мартини. Он давно собирался побывать у мадам Гаро, но почему-то откладывал это посещение. Встреча их вышла какой-то странной; они не знали, что говорить. Касаться старого не хотелось, нового общего у них не было. Они просидели с полчаса, обмениваясь ничего не значащими фразами. Анжелика не посвятила его в свои планы, а Мартини ничего не сказал о своей жизни в Высокой Долине. Расставшись, оба вздохнули с облегченьем. Мартини дал себе слово, что он не скоро явится сюда с визитом.
Последние дни погода сделалась невыносимой. Дул холодный ветер, темные тучи ползли по небу, посылая на землю бесконечные каскады дождя. Темнота в комнатах, неумолчный стук крупных дождевых капель в окна и раздражающий вой ветра могли бы привести в уныние каждого.
Анжелика пробовала выходить на улицу, чтобы подышать воздухом, но скоро возвращалась обратно — даже непромокаемый костюм оказывался не в состоянии защитить от дождя, а ветер сбивал с ног.
Когда, наконец, терпеть стало невозможно, наступила резкая перемена: с утра на небе не было ни облачка, солнце грело по-летнему. Быстрая смена погоды всегда сильно действует на человека. Анжелика чувствовала какое-то непонятное оживление, закрадывающееся к ней в душу. То и дело она посматривала в окна. Ее беспокоило предчувствие чего-то, что должно было случиться непременно сегодня. Вдруг взор ее выразил удивление, беспокойство, ненависть: к крыльцу подкатил небольшой щеголеватый автомобиль. Из него выпрыгнул Макс Куинслей. Он захлопнул за собой дверцу и некоторое время стоял, стягивая со своих рук длинные кожаные перчатки, потом бросил их на сиденье автомобиля и не торопясь направился к дому. Мадам Гаро неслышными шагами скользнула в гостиную и, усевшись на маленьком диванчике, приняла самую непринужденную позу. Когда вошел Куинслей, лицо ее имело такое выражение, будто она впервые видела его.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});