своем уме. – Ужли с ума сошел? / – Не то чтобы совсем… – Однако есть приметы? / – Мне кажется. – Как можно в эти леты! / – Как быть! /
(В сторону.) Готов он верить! / А, Чацкий! Любите вы всех в шуты рядить, / Угодно ль на себя примерить?» (д. 3, явл. 14).
Почему же Чацкий до последнего мгновения, до того, как он случайно узнает правду, не может в эту правду поверить? При всей своей страстности и уме он убежден, что любовь подчиняется каким-то рациональным законам.
На иронические похвалы Скалозубу («Но Скалозуб? вот загляденье: / За армию стоит горой / И прямизною стана, / Лицом и голосом герой…») Софья отвечает столь же остроумно и однозначно: «Не моего романа» (д. 3, явл. 1).
Эта позиция понятна Чацкому, но он продолжает собственное следствие: «Не вашего? кто разгадает вас?» (д. 3, явл. 1).
Сразу после этого разговора происходит беседа с Молчалиным, которая приводит Чацкого к выводу, что «умеренный и аккуратный», осторожный, услужливый чиновник еще меньше подходит на роль избранника Софьи. «С такими чувствами! с такой душою, / Любим!.. Обманщица смеялась надо мною!» (д. 3, явл. 3).
Ставя превыше всего ум, Чацкий так же рационалистически верит в ум сердца: умная девушка, какой он считает Софью, не может полюбить ни такого глупца и солдафона, как Скалозуб, ни такого глупца и лакея, как Молчалин.
Лишь в конце комедии он убеждается, что любовь подчиняется каким-то другим законам, непостижимым даже для высокого ума (по принципам, не реализованным обманутой Софьей, в общем, живет семья Горичей: «Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей, / Высокий идеал московских всех мужей»).
«Высшее значение», идеологический конфликт «Горя от ума» Гончаров сформулировал следующим образом: «Образовались два лагеря, или, с одной стороны, целый лагерь Фамусовых и всей братии „отцов и старших“, с другой – один пылкий и отважный боец, „враг исканий“. Это борьба за жизнь и смерть, борьба за существование, как новейшие натуралисты определяют естественную смену поколений в животном мире» («Мильон терзаний»).
Эта борьба, выявляющая уже не личные пристрастия героя, но его общественные убеждения, развертывается уже не в диалогах с Софьей и Молчалиным. Участниками второго сюжета становятся, наряду с Чацким, прежде всего Фамусов и Репетилов. И форма его выражения тоже меняется: главным изобразительным средством становятся монологи Чацкого.
Монолог и диалог в пьесе часто имеют разные функции. Диалог, короткие и более пространные реплики, движет действие. Монолог словно останавливает его, позволяя не только более подробно охарактеризовать героя, но и высказать его общие взгляды на жизнь и тем самым прояснить авторскую позицию. Право на монолог в классической пьесе имеют немногие: главный герой, персонаж-резонер, иногда – отрицательный герой, антагонист главного, раскрывающий свою низкую душу.
В «Горе от ума» право на монолог получают, кроме Чацкого, Фамусов, Репетилов и отчасти Молчалин, причем их монологи носят бытовой, приземленный характер, представляя, в сущности, расширенные реплики бытового сюжета. Чацкий же в своих главных высказываниях отталкивается от быта, переходя к общим размышлениям об устройстве русской жизни и жизни вообще.
У главного героя есть три таких ключевых «идеологических» монолога, которые спровоцированы обстоятельствами, являются ответом на вызов другого лагеря и имеют свою внутреннюю тему.
Назидательный рассказ Фамусова о екатерининском вельможе, сделавшем карьеру унижением, шутовством перед императрицей («Упал он больно, встал здорово… / В чины выводит кто и пенсии дает? / Максим Петрович! Да! Вы, нынешние, – нутка!»), вызывает ответное размышление Чацкого о различии «века нынешнего и века минувшего». «Прямой был век покорности и страха», – возражает Чацкий. Он уверен, что время «пылкого раболепства» осталось в далеком прошлом («Свежо предание, а верится с трудом») и на его стороне не только новое поколение, но даже новые властители: «Хоть есть охотники поподличать везде, / Да нынче смех страшит и держит стыд в узде; / Недаром жалуют их скупо государи» (д. 2, явл. 2).
Однако он получает от Фамусова первый снежный ком обвинений, которые потом будут с удовольствием повторять другие персонажи: «Ах! боже мой! он карбонари! – Опасный человек! – Он вольность хочет проповедать! – Да он властей не признает! – И знать вас не хочу, разврата не терплю» (д. 2, явл. 2).
Финал комедии подготавливается уже в этом первом серьезном столкновении Фамусова и Чацкого. «Век минувший» вовсе не минул, отстроенная после войны старая Москва боится и не хочет принимать странного человека: «Строжайше б запретил я этим господам / На выстрел подъезжать к столицам» (д. 2, явл. 2).
Второе развернутое высказывание Чацкого снова спровоцировано Фамусовым в его разговоре со Скалозубом. Продолжая нахваливать московские нравы – хлебосольство, преклонение перед иностранцами, любовь к военным, власть женщин-патриоток, – он вызывает самый резкий ответ Чацкого, который уже не противопоставляет, а скорее уравнивает века, обнажая истинное лицо законодателей этой благополучной жизни: «к свободной жизни их вражда непримирима», «грабительством богаты», «пиры и мотовство», «прошедшего житья подлейшие черты». Пределом нравственного падения становятся бытовые факты крепостного права: распродажа поодиночке, без родителей, детей-танцоров и даже обмен верных слуг на борзых собак (д. 2, явл. 5).
Последний аналитический монолог Чацкого появляется в финале третьего действия. Встреча с «французиком из Бордо», который с ужасом собирался в дикую, «варварскую» Россию, а встретил в ней привычную среду («ни звука русского, ни русского лица»), вызывает у Чацкого размышления о двух народах внутри одного. У них нет между собой даже общего языка как в переносном, так и в прямом смысле. Ироническое описание подражателей, сменивших «и нравы, и язык, и старину святую, / И величавую одежду на другую, / По шутовскому образцу», завершается афористической выношенной мыслью-мечтой: «Воскреснем ли когда от чужевластья мод? / Чтоб умный, бодрый наш народ / Хотя по языку нас не считал за немцев».
Протест против крепостного права, сохранение национальных особенностей, свобода выражения мнений, общая нравственная атмосфера жизни без грабительства, подличанья, раболепства пред власть имущими, военными, иностранцами – такова система взглядов, которая возникает в суждениях Чацкого.
Она во многом совпадала с общественной программой людей, которые через полтора года после завершения комедии выйдут на площадь и станут декабристами. «Образ Чацкого, меланхолический, ушедший в свою иронию, трепещущий от негодования и полный мечтательных идеалов, появляется в последний момент царствования Александра I, накануне восстания на Исаакиевской площади; это – декабрист, это – человек, который завершает эпоху Петра I и силится разглядеть, по крайней мере на горизонте, обетованную землю… которой он не увидит», – четко сформулирует Герцен мысль об исторических прототипах грибоедовского героя и их судьбе («Новая фаза русской литературы», 1864).
Однако далеко не все были согласны