Слюна! Ат, думаю, вот так! Отравил меня поганый перевертень! Живьем убил! Да, и убил, а разве нет?! Я теперь кто? Я разве человек? Ну, разве что пока еще, а так… Ф-фу, не вздохнуть! Ф-фу, закружилась голова! Что же теперь, я думаю, мне делать? Я же теперь…
Нет, думаю, тут первым делом нужно успокоиться. Вот потому я дух перевожу, потом холодный пот со лба утираю, на Змея оборачиваюсь…
А Змея уже нет! Кровищи на мостках еще полно, вот таковская лужа, а где сам конь? Я ближе подошел, получше присмотрелся…
Все понятно! Его кто-то с мостков в дрыгву утащил и там сожрал. Только никакой это не кто-то, а хорошо известно кто! Получается, что пока я с волколаком бился, он из дрыгвы вылез и моим Змеем полакомился. После мог, между прочим, и мной закусить, но не стал. И правильно, думаю, зачем ему меня жрать, я же теперь ему уже не враг, я же теперь ему слуга, я уже Цмоков хлоп. Ой, думаю я, дурень! Зачем мне был нужен этот волколак? Может, я его не тронь, так и он меня не тронул бы. А теперь как мне быть? Теперь же мне к нашим возвращаться нельзя, там у нас один закон: всех, волколаками покусанных, чтоб заразу не разносили, сразу расстреливать. А у хлопов, там так: волколачьему прихвостню, как и самому волколаку, — осиновый кол…
Нет, думаю, и то и другое не по мне, я, если надо, сам с собой посчитаюсь. Кстати, делается это очень просто. Ставишь аркебуз прикладом на землю, а сверху головой в ствол упираешься, потом ногой… Да, сперва еще надо разуться, тогда будет ловчей, — пальцем ноги на курок нажимаешь, и готово. А где это, думаю, мой аркебуз? Стал я его искать — сперва по мосткам да по ближним кустам, потом по дальним…
Долго искал, ничего не нашел — ни аркебуза, ни даже сабли. А она ведь, думаю, вот только что возле зверя лежала! А теперь ее нет. Но и это не все! Даже воронье и то, вот диво, теперь куда-то улетело. Теперь только один дохлый волколак стеклянным глазом на меня поглядывает…
И я вдруг думаю: а куда я это так спешу? Это дело я всегда успею, у меня до полнолуния запас еще семь дней и столько же ночей. А мне и трех дней хватит. И добро! Ночью приду, когда Анелька спит, возьму свой самый лучший аркебуз, возьму запас зарядов, а ее будить не стану. Только посмотрю на нее сонную и тихо уйду. Да, так и сделаю! Пошел.
Иду по пуще, иду напрямик. А чего мне теперь бояться, я уже почти что волколак, они меня по запаху признают, никто меня теперь не тронет. Меня теперь даже никакая багна не примет, не засосет…
И точно, так оно и было! Шел как почти что по твердой земле, шел как медведь, никого не боялся, никому дороги не уступал, звери, гады от меня шарахались, а я очень спешил, очень хотел Анельку перед смертью повидать…
И повидал! Шел я три дня и три ночи, почти без привалов, и вот дошел я до своих Купинок, дождался, когда как следует стемнеет, когда в моем палаце все окна погаснут, и полез через ограду. Правая рука сильно болела, я чуть перелез. Спрыгнул во двор, стою. Мои собаки ко мне кинулись, признали…
А после как-то боком-боком разошлись, хвосты поджали, косят на меня.
— Дурни, дурни, — я шепчу, — это же я, ваш хозяин, пан Юзаф. Разве я вас сожру?
Но только я это сказал, они как кинутся все кто куда! Никого во дворе, один я. Ладно, думаю, пусть так. На крыльцо не пошел, а пошел под наше окно, там нужный гвоздик отогнул, раму сдвинул, полез.
Лез очень тихо, как зверь, сам себе удивлялся. И видел в темноте, как зверь. Только правая рука очень болела — там, где волколак ее порвал.
Вот, влез я к нам в опочивальню. Там темно, только лампадка возле образов чуть светится. Я образам низко поклонился, потом обернулся. Смотрю — лежит моя Анелька, спит. А какая красивая! А какая спокойная, добрая, тихая! Я к ней подошел, склонился над ней…
Нет, думаю, нельзя! Пошел к другой стене, там, где оружие висит. Выбрал себе самый лучший аркебуз, златоградской работы, взял подсумок с зарядами, шомпол, все это к окну перенес, после уже выглянул во двор, на луну посмотрел…
Нет, думаю, еще рано, еще часа три до рассвета, не меньше, у Анельки крепкий сон, она не проснется, посижу возле нее.
Вернулся я к кровати, наклонился над Анелькой, уже почти к самым ее губами своими губами прижался…
А после думаю: нет, Юзаф, так нельзя, пан ты или не пан, собрался умирать, так умирай, а ее не губи — уходи! Но только я такое подумал…
Как она вдруг как обхватит меня! Да как прижмет к себе! Да как начнет целовать! Я что, разве железный человек?! Ну, и…
А после так крепко заснул, что спал почти что до полудня. Просыпаюсь, вижу: я в своей опочивальне, я лежу, Анелька надо мной сидит, держит мою правую руку, смотрит на мой разодранный локоть. Увидела, что я проснулся, спрашивает:
— Откуда это у тебя такое?
— А, — говорю, — это дробязь. Борискина борзая покусала.
— Какой Бориска?
— Да какой еще?! Бориска — наш Великий князь. Мы с ним в Глебске что ни день на охоту ходили. Мы с ним теперь знаешь какие товарищи? Ого! Да я тебе что, ночью, что ли, не рассказывал?
— Нет, — отвечает она. — Об этом разговору у нас не было, — и как-то очень странно смотрит на меня.
Э, думаю, вот оно что! И тоже смотрю на нее. После смотрю по сторонам и вижу: все у нас в порядке, все по местам, моя одежда сложена на лавке, а сапоги уже, наверное, в сенях, где им и положено быть, чтобы половики не топтали. Половики у нас богатые, ручной, Анелькиной работы, всегда чистые. Занавески тоже хороши, плотно задернуты, аркебуз с подоконника убран, повешен на стену, на ковер. Там же, на стене, и подсумок с зарядами. Ладно! Я тогда снова на Анельку посмотрел и говорю:
— Да, Анелька, всякое бывало! А вот лучше тебя…
Но тут я спохватился, замолчал. Чего, думаю, сейчас об этом говорить, теперь нельзя, тогда потом ей легче будет. Потому я брови грозно свел, встал с кровати, начал одеваться, говорю:
— Иди, готовь на стол.
Она пошла готовить. Я одеваюсь, вижу: о, она мне уже и разодранный рукав заштопала. Очень ловкими стежками. Золотые руки у Анельки…
Ат! Вот навяжется! Снял я с ковра саблю, сел к зеркалу, там, при зеркале, уже миска с мылом, помазком стояла. Побрился. Вышел в застольную, сел. Анелька крутится, посуду расставляет. Я у нее спрашиваю:
— А где наша Крыся? Чего ты одна завихаешься?
Анелька молчит, как не слышит. Ладно, думаю, и это!
Сижу. Накрыла она на стол, там мой любимый бигас и другое, бутылку тоже на забыла. Я налил ей и себе, подняли мы келихи…
А у меня ком в горле! Нечего сказать! Она тогда улыбнулась, говорит:
— Вернулся ты, я радая.
За это мы и выпили. Стали закусывать. Я молчу, она тоже. Потом она еще раз наливает — понемногу, — но я пить не стал, есть тоже, ложку отложил, усы утер — и принялся рассказывать. Сначала я ей все, без утайки, рассказывал: как я тогда со стрельцами из дому выехал, как нам волколак повстречался, как я его серебряной пулей подстрелил, как в Глебск попал, как там с Борис- кой сошелся, потом разошелся, как после к пану Хведосу попал, как опять попал в Кавалочки… А потом я замолчал, взял келих, одним разом его выжлуктал, на стол звучно поставил и закончил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});