Взял я какие надо инструменты, вышел во двор, ходил, осматривал ограду, где надо, подправлял ее, где надо, колья заострял. Потом ворота проверил, потом окна, потом ставни, потом полез на крышу, там тоже нужно было все проверить…
Но там я ничего не делал, а просто лег на спину и лежал. Крыша у меня камышовая, мягкая, на крыше мне было удобно и спокойно, там воздух чистый, солнце светит, там я опять стал как нормальный человек, ничего во мне зверского не было. Только одно было плохо — я боялся вниз спускаться, думал: спущусь — опять начну Анельку грызть и унижать. Ладно, думал я тогда, полежу пока здесь, успокоюсь, пусть и ей пока что будет тихо без меня.
Целый день я на крыше лежал, думал о разном. Анельки не видел — она так ни разу из палаца и не вышла, тихо было в палаце, как я ни прислушивался — тихо. Надо думать, это было оттого, что из меня все зверское ушло, вот я и слышал только как обычный человек.
Потом день кончился, стало солнце заходить, в пуще прятаться. Она вышла во двор, ворота отворила, наши утки, свиньи с озерца вернулись, она их приняла. Потом собак кормила. И только потом, когда во дворе стало пусто, она меня с крыши позвала. Как будто я хуже всякой скотины!..
Но это не я так подумал, а волколак, который уже начал во мне просыпаться. А сам я тогда был еще спокоен, я был человеком. Слез с крыши, вошли мы в палац, сразу в застольную…
Вот там меня и начало крутить! Она мне говорит:
— Есть хочешь?
Я молчу. Я смотрю на нее. У нее руки нежные, белые, шея тоже белая, на шее жилка мелко-мелко бьется — очень привлекательно…
Я зубы крепко сжал, отвернулся, молчу. Она опять:
— Есть хочешь? Любый!
— Нет, — отвечаю. — Убери все со стола. Дымом разит. Противно мне!
Сказал так и сам испугался. Уж слишком голос у меня был хриплый, злобный!
Она:
— А что тогда?
Я:
— Ничего! Не надо мне твоей еды. Я не голодный. Плевать я на нее хотел!
Она:
— Юзаф! Ты что?!
А я:
— Молчи! Не дыши на меня! Ф-фу, дух какой здесь тяжелый! Нет, не буду я здесь ночевать, мне здесь душно! — развернулся и вышел обратно.
Она меня на крыльце догнала, схватила за руку, молчит. Рука у нее теплая и мягкая…
Ат! Тьфу! Холера Цмокова! Я свою руку вырвал от нее, зубами грозно клацаю, кричу:
— Дурная! Что, не понимаешь, да? Душно мне там, хоть задавись! Во дворе буду спать!
Она молчит. Вот такими вот большущими глазами смотрит на меня, губы дрожат, вот-вот разревется. Я ей:
— Молчи, баба! Уходи! Дверь за собой закрой! И никому до самого светла не открывай!
Она:
— А ты? Никуда не уйдешь?
— Нет, — отвечаю, — не уйду. Здесь буду, на крыльце.
Она:
— А если…
Но тут я ее слушать не стал, а схватил в охапку и затолкал обратно в дом, дверь за ней захлопнул, сам на дверь навалился, грозно говорю:
— Закрывайся изнутри! Я что сказал! Ну! А не то задавлю!
Слышу: клац-клац-клац — закрылась. Ф-фу! Мне сразу стало легче. Пот со лба утер, говорю:
— А теперь пойди, закрой все окна. А я отсюда закрою все ставни.
Так мы и сделали. Потом я на крыльцо вернулся, осмотрелся — о, в самый раз, уже совсем стемнело, сейчас звезды покажутся, луна взойдет. Сел я на ступеньки, думаю: Юзаф, дурень, держись, будет трудная ночь!
И не ошибся — так оно и вышло. Небо было чистое, без туч, луна быстро взошла, зато потом катилась медленно, а светила так ярко, так сильно, что прямо слезы из глаз вышибала. А еще этот с камня выл, он как бы звал меня: «Ю-у-у-заф! Пан Ю-у-у-заф!» А как призывно выл, как сладко! Я все хотел ему откликнуться, так прямо и хотел завыть… да не давал себе, грыз руку, в кровь изгрыз, катался по земле, бился, бился головой, думал, что как только ее разобью, так сразу и помру, и дух из меня вон…
Так ведь нет! Столько было тогда во мне силы, столько звериной живучести, что бился я и об землю, бился и об крыльцо, бился и об колодец, а он у меня каменный, но ничего не помогло. Я тогда опять побежал на крыльцо, стал дверь на себя рвать, дико кричать: «Анелька, любая, открой! Забери меня, спрячь! Я не сожру тебя! Я не сожру-у-у!..»
Не открывала, тварь поганая, затаилась моя любая, счастье мое, холера Цмокова, ух, я бы ей тогда, только она открой, показал бы — разорвал бы на мелкие клочья!..
Но не открывала она дверь. Тогда я к ставням кинулся, стал там запоры рвать да открывать!..
А не смог — пальцы не слушались, по-человечьи не сгибались, рвал, рвал, но все напрасно, только когти с мясом пообламывал. Тогда я думаю: Юзаф, на крышу! Что тебе крыша камышовая, ты ее враз расшвыряешь, в дом залезешь, а там тогда ее, эту подлую бабу, продажную гадину — х-ха!..
Нет, думаю, пан Юзаф, ты не зверь, пан зверем не рождается, и ты не вор, чтоб через крышу лазать, ты здесь законный хозяин, а хозяин входит только через дверь, вот в дверь и бейся!
Я бился. Ревел. После опять себе руки кусал и молчал. А этот с камня выл, звал меня, разум мутил. Может, зря я его не послушался, дурень, может, нужно было мне к нему уйти, все тогда было бы проще, не рвал бы я Анелькину душу на части, кто я такой, проклятый вол- колак, чтоб на нее кидаться, на радость мою, солнце мое, любовь мою!..
Но никуда я не ушел — побегал вдоль ограды, побился в ворота — и снова кинулся к крыльцу, там выл, грыз дверь, когти ломал, сопел, пеной плевался…
Вот какова была та ночь. Что я вам здесь рассказал, это только слова. Слова — это ничто, а вот дела…
А после этот, на камне, затих. После небо развиднелось, луна ушла, настало утро. Я упал на крыльцо и заснул. Мне ничего не снилось.
Вдруг слышу — заскрипел замок. Я вскочил. Открылась дверь, вышла ко мне моя Анелька. Стоит она белая-белая, руки под грудью сложила, смотрит на меня и тихо плачет. Я строго говорю:
— Ты мне не плачь!
Она:
— Как тут не плакать?!
Я:
— А вот так! Этим делу не поможешь. А дело у меня очень спешное. Я ухожу. Давай, неси мне аркебуз и подсумок к нему. Давай! Кому сказал!
Она стоит. Руки на брюхе держит. Я принюхался…
— Э! — говорю и чувствую, как ухмыляюсь. — А чего это вдруг? Откуда это молоком разит?
Она совсем перепугалась, губу закусила, трясет головой. А мне еще смешней, я говорю:
— Э, чего-то здесь не так! Ты от меня чего-то скрываешь! — и смеюсь.
Вот какой я тогда был дурень! Вот до чего я уже одичал!
А она берет мою руку, всю до кости искусанную, и себе к животу прижимает. Тут я это сразу почуял! Тут меня как молнией ударило! Упал я как подкошенный. Она стала меня поднимать. Подняла. Обнялись мы крепко, стоим. Долго мы так стояли, мне было легко. Ее живот был как живой.
Потом мне стало страшно — за нее, за них обоих. Отшатнулся я от них, говорю:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});