Читать интересную книгу Мэрилин Монро - Игорь Беленький

Теперь, чтобы дать читателю более полное представление о той атмосфере, в какую окунулась Мэрилин, что называется, связавшись с фирмой «Англия, Оливье энд Ко»[62], я процитирую отрывки из автобиографической книги Оливье «Признания актера», где Мэрилин и обстоятельства, возникшие в ходе съемок, увидены хоть и пристрастным взглядом, но со стороны, одним из крупнейших актеров английского театра и кино нашего столетия. Естественно, надо учесть, что, как и во многих аналогичных случаях, мемуарист (даже и не желая этого) описывает не только других людей, но и себя — свой характер, привычки, манеры. Тем более такой индивидуальный мемуарист, как Лоренс Оливье.

«Мы очень часто работали вместе [с Сибил Торндайк]. Последний раз — в фильме «Принц и хористка», при работе над которым меня особенно заботил подготовительный период. Спустя неделю после начала репетиций Сибил сказала мне: «Эта девушка чудо как хороша, но когда же придет Мэрилин?» — «Но это и есть Мэрилин», — ответил я. Я объяснил ей то, что сам усвоил за многие годы: есть редкий сорт людей, чей дар просто так рассмотреть невозможно, их чудо заключено на узком пространстве между объективом и пленкой. Совсем немного поработав с Мэрилин Монро, я научился доверять именно этому чуду и, находясь по ту сторону камеры, перестал грызть пальцы…

Первым, мне кажется, эту новость получил от Уорнеров Сесил Теннант[63]: компания Мэрилин Монро, руководимая ее фотографом Милтоном Грином, в высшей степени заинтересована в экранизации «Спящего принца», и Мэрилин желала бы, чтобы я организовал съемки и режиссировал ею в этом фильме. И вот Терри Рэттиган, Сесил и я прилетели в Нью-Йорк на официальную встречу и посетили Мэрилин в ее квартире на Саттон-плэйс, где была устроена веселая вечеринка. Существовали две Мэрилин, никак не связанные одна с другой. Вы бы не ошиблись, назвав ее шизоидом: трудно представить, чтобы кто-либо различался больше, чем эти две женщины, составлявшие ее одну. Перед первой встречей всем троим пришлось некоторое время помаяться, прежде чем она удостоила нас своим присутствием: мы дожидались ее час, пока с помощью усердного Милтона Грина она старательно и интенсивно подкреплялась. Наконец мне надоело, и я подошел к ее двери: «Мэрилин, ради Бога, выйдите к нам, мы умираем от тревоги!» Она вышла, и мы все тут же попадали к ее ногам. Не помню, что там при этом произносилось, но затем все пошло по плану — шумно и весело. Вечеринка мало-помалу приближалась к завершению, и каждый намечал, как ему поудобнее уйти, как вдруг тонким голоском, каким она иногда добивается нужного эффекта, Мэрилин проворковала: «Минутку! А может, кто-нибудь расскажет мне о контракте?» Ей-Богу, девочка оказалась права. Деловую встречу мы планировали на утро, и мне предстояло пригласить ее на ланч в «Клаб-21». К исходу дня я выяснил только одно: я безоглядно влюбился в Мэрилин. Что же теперь делать? Что тут скажешь — это неотвратимо (во всяком случае, так мне тогда казалось). Она была так обворожительна, так остроумна, неправдоподобно забавна и до такой степени физически привлекательна, что сравнить с ней мне было некого, разве что ее же на экране. Домой я возвратился с видом агнца, пока бойни избежавшего, но в следующий раз… Уф! В первый раз возникла угроза для «бедной Вивиен»! (Как и почти двадцать лет назад возникла «бедная Джил»[64].)…

Великий день приближался, и под просвещеннейшим взором ее нового мужа, Артура Миллера, драматурга и уважаемого, и популярного, Мэрилин знакомилась с этим благословенным контрактом. Словом, все мы ждали сигнала с включенным стартером. Мое условие состояло в том, чтобы до включения камер у нас были примерно две недели на репетиционный период, когда бы исчезло отчуждение и все чувствовали бы себя как дома… Начали мы с двухдневной пресс-конференции. Накануне вечером я завершил переговоры тем, что уже тогда начало тревожить, — ее пресловутой непунктуальностью, ибо она противоречила нормам профессии и не позволяла технологически поддержать ее великолепную спонтанность. Это породило множество осложнений с гримом. На гигантской пресс-конференции в Нью-Йорке она выглядела прекрасно — от резкого движения там у нее порвалась бретелька, и это было воспринято как гэг. Здесь я сказал: «Мэрилин, дорогая! Умоляю! Мы не можем завтра опаздывать. Не можем! Мало того, что это сочтут высшим проявлением невежливости — многие этого просто-таки ждут. Так что окажите мне услугу! Пожалуйста! Разочаруйте этих многих». Она пообещала и… опоздала на час. Думаю, я еще никогда не оказывался в подобной ситуации. Этот час я заполнял как мог, отвечая на вопросы, адресованные мне лично. Хорошо известно, как я отношусь к интервьюерам, но в тот раз они делали со мной что хотели. Когда она наконец появилась, любопытство их ко мне слегка угасло. Первые двадцать минут каждый вопрос начинался словами: «Почему вы опаздываете?» То, как она вышла из этого затруднения, — образец изящества, и в миг огромная бальная зала, заполненная удобно расположившимися людьми, оказалась у нее в руках. Так как многие вопросы почти никто не расслышал, я, чтобы помочь ей, объяснил, что буду повторять и вопрос, и ответ, делая таким образом ее ответы вразумительнее и к тому же давая Мэрилин несколько секунд подумать.

О чем бы ее ни просили фотографы, она выполняла все их просьбы. Сначала я был поражен этим шоу послушания, а потом подумал, что это к добру. Но спустя несколько недель я уже реагировал по-другому: «Конечно, это только модель». Где бы она ни получила этот своеобразный тренаж, он, полагаю, дал ей в актерском смысле куда больше, чем Ли Страсберг….

Не успели начаться съемки, как мне сообщили, что Паула, жена Страсберга, «постоянно возле Мэрилин». Меня это насторожило, ибо, насколько мне известно, репетиторы редко приносят пользу… Репетициями Мэрилин не пользовалась и, очевидно, не имела к ним привычки. Это стало ясно, как только она появилась на съемках: волосы стянуты назад, под шарф; кожа без грима, сухая; темные очки; явно подавленное настроение, которое я безуспешно пытался преодолеть. Я молил Бога лишь об одном — чтобы именно для меня произошло чудо, расположенное в пространстве между кинообъективом и пленкой. Я знал, что для полдюжины моих коллег с Западного побережья оно происходило. С двоими я связался: с Билли Уайлдером, который однажды заявил, что уж лучше работать с Гитлером[65], и с Джошем Логэном. Они мне охотно посочувствовали (их-то работа с Мэрилин была позади) и сказали, что это, конечно, ад, но что, когда он кончится, я могу быть приятно удивлен. Когда появилась Паула, я на два дня отменил репетиции, чтобы несколько раз пройти с ней роль и показать, как я это делаю, чтобы потом она смогла показать это Мэрилин. Гордость была тут роскошью, которую я себе тогда позволить не мог. На первый взгляд Паула стремилась отработать малейшее изменение ритма или интонации, мельчайший стресс, с чем Мэрилин, как она полагала, могла бы справиться; тем самым она хотела «заставить ее почувствовать, что это ее идея, — словом, вы понимаете, о чем я говорю?»

Истина открылась почти сразу же: Паула не знала ничего. Она не была ни актрисой, ни режиссером, ни преподавателем, ни консультантом. У нее был один дар (и то лишь в глазах Мэрилин) — грубая лесть. Однажды в автомобиле я услышал, как Паула занимается своими излюбленными «подачами», услышал их тем более отчетливо, что сидел на переднем сиденье, а они обе устроились на заднем. «Дорогая, тебе следует осознать свой талант, ведь у тебя нет ни малейшего представления о том, насколько ты важна для человечества. Ты — величайший секс-символ в истории, это известно всем, это должно быть известно и тебе; это твой долг, твое служение и себе, и всему миру, и не сознавать это было бы просто нечестно. Ты — величайшая женщина эпохи, грандиознейшая личность современности, да, в общем-то, и всей истории. Ты не имеешь права ни о чем больше думать, кроме как о своей популярности. Нет-нет, ни о ком, даже о Христе!» В это трудно поверить, но я не преувеличиваю. Это неистощимое словоизвержение продолжалось целый час, и Мэрилин с жадностью вслушивалась в каждое слово. В этом и состоял единственный дар Паулы в сфере актерского искусства, точнее — в искусном извлечении пользы из популярности Мэрилин, на которой Страсберги нажили немалый капитал. Вот с чем я оказался связан, и это не могло меня не тревожить.

Тем не менее я продолжал относиться к Мэрилин не как к одному из чудес света (в конце концов у меня тоже есть профессиональная гордость!), а как к талантливой и совершенствующейся актрисе, какой она на самом деле и была. Манеры ее казались мне грубоватыми и вызывающими, но как бы терпеливо ни убеждал я ее в необходимости чтения, профессиональных занятий, работы над ритмом, выслушивала она все это с нетерпеливым отвращением, и стоило мне закончить свои увещевания, как она оборачивалась к Пауле и раздраженно переспрашивала: «Зачем это?» За те краткие недели перед съемками я испытал столько унижений, сколько и вообразить себе не мог. Но были и просветления. В эпизоде коронации диалога не было — текст накладывался позднее, в процессе перезаписи. А стало быть, отпала нужда и в долгих пояснениях перед каждым дублем. Я рискнул вести съемку с ходу. К моему великому облегчению, Мэрилин это кротко приняла. «Когда проходит король, сделайте легкий реверанс, дождитесь, пока Дикки Уотис наклонится к вам, и я скажу, когда можно будет распрямиться. Теперь попробуйте взглянуть направо, на алтарь; вопросительно оглянитесь на Дикки — он предложит вам молитвенник; поднимите глаза, поищите взглядом Регента у алтаря, нашли его, но он вас, естественно, не видит; вы несколько разочарованы, смотрите в молитвенник, вас волнует музыка…» Выбор пластинок у меня был порядочный, но она предпочла только «Воздух Лондондерри», так что бедной съемочной группе весь день пришлось нелегко. «Вы видите рисунок на стекле — это самое прекрасное изображение, какое только можно себе представить… Немного слез, Мэрилин…» Как по волшебству, она покорно, точно и своевременно следовала моим указаниям и, главное, делала это превосходно. У меня есть причина вспоминать об этих мгновениях с признательностью — ведь, «конечно, это только модель».