— Присягу порушишь! Честь русского матроса порушишь! Не дозволим, так тепленького и сдадим властям. Эко, все переженились, один Дионисий ходи в холостяках? Придут вот наши, то все обскажу.
— Ничего-то ты не обскажешь. Завидуешь. Прошла твоя молодость на службе, а что потом делать будешь?
— На старухе женюсь.
— Только и осталось.
Кустов сбросил тушу с плеч, присел под вербой. Над пашнями гулял редкий туман. Вон и Лушка бредет к нему на помощь. Над туманами видна одна голова. Сбивает прутиком росу перед собой. Все зря, все равно будешь по пояс мокрая.
Сбоку треснул сучок под чьей-то осторожной лапой. Лаврентий круто повернулся. И обмер. В трех шагах стоял медведь, не обращая внимания на человека, загребал лапами овес и жадно его обсасывал. Лушка почти натолкнулась на медведя, ойкнула, медведь присел, ухнул, сжался и, выбрасывая комья земли из-под лапищ, сиганул в чащу. Лушка бросилась к Лаврентию. Дунул ветерок и отнес туман. И супруги увидели до десятка медведей, которые деловито бродили по овсам, садились на землю и тоже смачно жевали молочные метелки.
— Батюшки, Лаврентий, ить они овес топчут. Побежали в деревню, надо народ полошить! — закричала Лушка — Киш! Кит! Загубят овсы.
В деревне переполох. Мужики за ружья, бабы за вилы и топоры, а у кого были ружья, тоже начали заряжать. Уже и солнце взошло, туман припал к травам, а медведи спокойно паслись, будто эти овсы для них сеяли. Посмотрели на кукурузу, а там паслись кабаны. На льнах разгуливали изюбры, пятнистые олени.
— Боже, что же это творится-то, ить губят наши хлеба, наши заботы зверь жрет. Пали! — закричал Феодосий.
Десяток ружей раскатисто прогремел над полями. Несколько медведей покатилось по овсам, забились смертельно раненные кабаны, затем из кукурузника вылетел весь табун и широкой полосой промчался по пшенице, все стаптывая на своем пути. От выстрелов ускакали олени и изюбры со льнов.
Мужики заметались по полям, в овсах наброды, в кукурузнике все измято и изгажено. Кабаны посекли стебли, пожрали початки, перетоптали широкими копытами, перемололи.
— Кто здесь бывал в последние дни? Все молчали.
— За стройкой забыли и за пашнями доглядывать. Знать, никто не был.
— Кабаны перерыли всю картошку, что посажена у леса, — подошла Марфа.
— Беда, мужики, что ж делать-то?
— Местные кабанов отпугивают стуком, в тазы, доски. Мы же могем еще и выстрелами их попугать. Должны уйти, — сказал Аниска, но как-то неуверенно.
— А ежли не уйдут, тогда что?
— Тогда не знаю.
— И ты, Аниска, не знаешь?
— Видит бог, не знаю. Вот здря собак бросили в Перминке. Они бы быстро их отвадили. А то для ча собаки, самим бы было что поесть. Поедим, ежли стравим зверью хлеба.
— Аниска, как всегда, прав, не послушали, собаки, и верно, надобны. Обмишулились мы с собаками-то. Теперича игде их искать?
— Здешних людей надо просить. В тайге живут, должны быть и собаки. Найдем, — успокоил Аниска — Но испробуем поначалу отбиться без собак. Ежли не отобьемся, то пойдем с Андреем к таежным людям.
К ночи готовились, как к бою. Вокруг пашен, по совету Аниски, сложили кучи хвороста, валежника, сушняка, смолья, создали огромное кольцо из огня, через которое, как думали пермяки, звери не пройдут. Огонь отпугнет их.
Так прошел день в работе, тревожном ожидании. Дома не строили, не до них, хлеба бы спасти, зверя отогнать. Лаврентий с матросами построили помост среди поля, перенесли и установили пушку, зарядили картечью. Охотники тоже сооружали лабазы, с них лучше зверь виден, точнее выстрелы.
Вначале пришла предвечерняя тишина. Слышно было, как звонко переговаривались перекаты. Вздыхали Дубки.
Шептались осинки. Всем тревожно, а людям и того больше: каждый слышал перестук своего сердца. Что-то будет?
Пришла ночь. Далекие созвездия осыпали переспевшие гроздья. Но тут начали наплывать тучи, замазывать звезды, будто кто-то водил кистью по небу. Чуть покачивались сопки. Сильнее запахло росой, хлебами. Густо звенели комары, заедала мошка. Не продохнуть. Кузнечики сделали малую передышку, теперь снова зазвенели, мешали слушать тайгу. Играли час, другой. В болоте надрывались лягушки, эти и вовсе не давали услышать шаги зверей.
И вдруг все смолкли, и кузнечики, и лягушки. Ухнул в пойме филин. За ним раздался раскатистый рык тигра, затем визг кабана. Снова тишина. И крик филина, и рычание тигра были каким-то сигналом. Тут же дрогнули сопки от топота звериных копыт. Затрещали чащи. Звери шли на пашни не таясь. Повизгивали от нетерпения поросята, чухали кабаны, чушки. У кромки пашен остановились. Нанесло ветром запах людей. Постояли с минуту и темной лавиной пошли на кукурузу. Выплеснулись из тайги. Треск, визг, чавканье, гул земли.
— Зажигай костры! — завопил Феодосий.
По табуну, где можно было насчитать за сотни голов, грохнула пушка. Изрыгнула огонь, смрад и картечь. И сразу несколько зверей закувыркались на поле. Вспыхнули костры. Бабы, дети застучали в доски, тазы. Охотники били зверей с лабазов. Но кабаны лишь посторонились от огней, казалось, не собирались уходить с кукурузника. И выстрелы их не столь пугали, прогремят они в одном конце поля, они потеснятся на другой, жрут пшеницу, овес, кукурузу. Раненые даже бросались на людей. Навстречу им факелы, вилы, косы.
Снова попали кабаны под картечный выстрел. Еще несколько штук осталось лежать на пашне.
— Бейте! Стучите! Стреляйте! — орал Феодосий, взлохмаченный носился по полям. Ефим, воздев руки к небу, стонал:
— Боже, помоги отвести напасть зверину! Боже, изгони этих тварей с полей.
А позади спокойно паслась чушка с поросятами. Обернулся, чертом бросился на чушку. Выстрелил в упор. Покатилась, сминая хлеба.
Иван подпалил свою бороду факелом, выпучив глаза, гонялся за чушкой.
Гремели выстрелы, орали люди, визжала ночь поросячьими голосами. В чащах ухали медведи, эти были осторожнее, не шли под выстрелы.
Начал накрапывать дождь. Сырел порох на полках, стрелять стало невозможно. Звери, похоже, победили людей. Но люди брались за руки и шли цепью на зверей, оттесняли с пашен. Звери отошли. Победа! Но еще никто не знал, какова цена той победе.
То, что истоптаны поля, конечно, беда, но оказался раненым Фома, секач вырвал из ноги клок мяса. Чушка сильно помяла Митяя, Марфа уносила его домой. Но вот подошли матросы, они несли Прокопа.
— Что случилось? — метнулся к матросам большак.
— Секач распорол Прокопу живот. Умирает.
— Батюшки, а как же Софка! — у кого-то вырвался невольный вскрик.
— Где она, страдалица?