— Секач распорол Прокопу живот. Умирает.
— Батюшки, а как же Софка! — у кого-то вырвался невольный вскрик.
— Где она, страдалица?
— Бежит. Лица нет. Вот ить как, навалится беда на одного, не отпугнешь, как кабанов.
— Как случилось, что Прокоп попал под кабана? — спросил Феодосий.
— Сунулся с помоста, а на него кабан. Хватил клыком и был таков.
— Загубили молодца. Пропала Софка. Пропала! — завопили бабы.
Софка сидела над Прокопом. Нет, она не плакала. Положила голову Прокопа на колени и нежно гладила волосы.
— Ефим., прими покаяние, — подтолкнул Ефима Феодосий.
— Поздно, уже! отходит. Господи, его-то за что?
— Уведите Софку, трекнулась баба. Отведите в деревню.
Сергей Пятышин и Прасковья взяли под руки дочь и повели в деревню.
Долго умирал Прокоп, но без стона и крика, что-то говорил в бреду, кого-то о чем-то просил. Умер служивый…
А люди, живые люди, одни стояли над Прокопом, другие бродили по полям, поднимали сломанные стебли, подбирали сбитые колосья. И мертвый Прокоп, и истолченные поля тоже смяли людей: в глазах отрешенность, в теле вялость. А многие просто ложились на землю и засыпали бредовым сном.
Из-за сопок выползла туча. Прошипела молния, грянул гром. Рванул неистовый ветер, но не заволновались хлеба, а лишь жалко гнулись под ветром. И люди не побежали от дождя, они, грязные, косматые, затравленные, встали над Прокопом, чтобы прикрыть его тело, молчали, А те, кто уснул, поднялись, отрешенно смотрели на поля.
Гроза очистила небо от туч. Взошло солнце.
Ефим Жданов смотрел на небо, губы его что-то шептали, и если бы услышали люди, что говорил Ефим, то не поверили бы ушам своим. Он ругал бога, не просто ругал, а матом крыл.
Матросы унесли Прокопа на пост. Туда ушли Иван Воров и Ефим Жданов, чтобы обмыть и одеть усопшего. Феодосий же приказал всем подниматься, но никто не поднялся.
Мимо людей воровато проскользнул медведь, забрел в овсы. Феодосий посмотрел на медведя, бросил свой зипун и тоже лег. И он устал. Тут же уснул.
Звери не боялись людей" Их притягивал запах овсов, кукурузы.
Первым проснулся Аниска, растолкал Феодосия, сказал:
— Мы пойдем за собаками, а вы тут ставьте поскотину, делайте завалы из валежника. Зверя меньше пройдет через поскотину, хотя и_ она не преграда. Ну же, проснись, паря! Кабанов хоть чутка придержим.
— Проснулся. Эй, мужики, бабы, подымайсь! Пашни будем огораживать!
Солнце палило во всю мощь. Люди просыпались, смахивали бусинки пота со лбов, упарились спать на солнце. Устало смотрели на большака, и, может быть, впервые в жизни, за все время странствий по земле русской, они почувствовали, как устали жить, как тяжка жизнь и как в ней мало радостей. Смотрели тупо, безразлично. Каждый взгляд говорил, что, мол, оставь нас в покое, большак. Однова помирать.
— Очнитесь, люди! Еще остались хлеба, не все загублено, еще можно многое спасти, себя спасти. Здесь муки не купишь. Сгинем, ежли что. Ну, очнитесь же! Много сделали, еще много сделать сможем. Прощу вас, — молил Феодосий усталых от жуткой ночи людей.
— Э, что говорить, Феодосий Тимофеевич, завел ты нас на погибель. Сгинем все! — простонала Марфа, от которой этого стона никто не ожидал.
— Не сгинем. Только не надо капуститься. Подымайсь. Пока бабы заварят хлебево, мы уже многое сделаем. Андрей, посчитай, сколько мы их наколотили?
— Э, что считать. Всех не съедим. Вытаскивать надо на закрайки, и пусть тухнут — может, вонь отгонит зверя, — вяло махнул рукой Андрей.
— Погиб Прокоп, кого же завтра засекет зверь? — тихо проговорил Митяй.
— Прокоп погиб, как в бою. Он защищал нас, хлеб, значит, и энту землю. Живые должны о живом и думать.
— Может, и так. Бьемся за свои жизни, с нашей жизнью подымаем и землю, — согласился Митяй.
— Теперь, поди, откажетесь от заповедных мест? — ехидно спросил Ларион.
— От присяги и заповеди не отказываются. А кто откажется, тот изменник. Потому молчок! — рыкнул Феодосий.
— Могу и помолчать. Но ежли так пойдет, то скоро зайцы почнут нас убивать. Вы меня еекли, теперь звери вас секут.
— Нас, Ларион, нас, — поправил Феодосий — Тебя же за дело секли. Поставим поскотину, и отойдет зверь. Сами виноваты, ворон просчитали, за просчет наказаны. Пошли делать засеки, авось помогут.
— Пошли, не впервой робить, — поднялся Фома — Жить захочешь, еще не то сделаешь.
10
Аниска и Андрей наспех пожевали мяса, запили молоком, заседлали коней и тронулись берегом моря в тайгу. Тропка то вилась по самой кромке прибоя, то поднималась к седым скалам, вдруг падала вниз, наконец круто отвернула от моря и повела в тайгу. А впереди сопки и сопки, с причудливыми изгибами вершин. А на них темная зелень кедров, чуть светлее — дубов, и уж совсем светлая зелень берез, кленов, ясеней. В долине речки Аввакумовки покосы, пахучие травы, ковры цветов. Кони ходко шли по тропе, пофыркивали. Тропа металась по берегу речки, падала на перекаты, уходила на прилавки сопок, брела через бурные ключи, уводила в таежную хмарь. А там дрожало знойное марево, там стыла легкая синева.
— Вот здесь и будем косить сено, — показал на покосы Аниска — На сто деревень хватит, — с большим преувеличением заключил он.
— Зря мы так сразу поехали, надо бы похоронить Прокопа, а уж тогда и ехать, — сокрушался Андрей.
— Без нас похоронят.
— Знамо, без нас, но чтой-то душа нудится, жалко мне Софку.
— Есть слых, что она была твоей первой любовью. М-да, а от первой-то любви так просто не отмахнуться.
— А здесь места веселей, солнечней, — перевел разговор Андрей — Гля, там еще туманы, а здесь их нет. Может, поспешили с выбором деревни-то?
— Может, и поспешили, но и от поста нам не след отрываться. И не спешить было нельзя. Апосля можно и здесь пахать, ежли дорогу прорубить. К покосам-то так и так придется рубить дорогу.
Звонко цокали подковы по камням, друзья зорко посматривали на сопки, тропу. Ведь они ехали без оружия. Одни ножи, а что с них толку? Так висят, для успокоения, на ремнях.
Подъехали к широкому валу, что высился на прилавке. Остановили коней. Спешились. Взошли на вал. С интересом смотрели Древнюю крепость. Здесь торчали остовы каменных фундаментов, круглые каменные ядра, валялись ржавые чугунные котлы. Аниска ковырнул носком землю, поднял наконечник бронзового копья. Проговорил:
— Когда-то здесь тоже жили люди. Жили, а кто-то пришел и всех убил. Скоро убил, даже каменные ядра не успели бросить на головы врагов.
Андрей тоже прошел за вал. Под ногами была мощеная дорога, которая терялась в зарослях ольховника. На валу же росли многоохватные дубы, каждому по двести лет, если не больше, тополя были еще шире. Когда-то здесь бурлила жизнь. Давно умер город. Но почему он умер? Может быть, его убили враги? А может быть, его просто бросили, чтобы построить новый? Но тогда куда ушли те люди? Андрей не согласился с Аниской, что этот город умер враз, вдруг. Если на него напали враги, то он умирал долго, умирал в одиночку. И некому было помочь ему, ударить с тыла по врагу.