– А зачем тогда люди из Кеппоха идут сражаться, чтобы Стюарты снова заняли трон? Они что, больные?
– Потому что Стюарты – шотландская династия, мой дорогой Исаак, – заметила я.
– Не слишком ли все это запутано?
– Я объясню тебе все потом, Элис.
Я посмотрела на Алекса Макдоннела, старшего сына Калума. Ему было всего шестнадцать, но ростом и статью он был уже мужчина. Внешне он больше походил на мать, но по характеру и повадкам очень напоминал мне отца. От Калума он унаследовал и жгучую ненависть к англичанам. Никто из этих детей еще не родился, когда случилось то побоище 1692 года, но они были о нем наслышаны. Родители постарались на славу, и все детали этой ужасной трагедии запечатлелись у них в памяти.
– Когда у нас будет король-католик, нужно будет учиться писать по-английски или нет? – спросила тоненьким голоском Кенна.
– Конечно, придется, гусыня ты глупая! Король Яков наверняка не говорит по-гэльски!
– Нейл! Следи за своей речью!
Я посмотрела на девочку, которая как раз откусила кусочек яблока.
– Боюсь, дорогая, учить английский все равно придется. За пределами Хайленда, в других землях Шотландии, говорят еще на англо-шотландском – скотсе и по-английски.
– Ну да, мама говорит, что нас, хайлендеров, меньше, чем остальных.
– Да, нас меньше.
– Ну вот, еще она говорит, что sassannachs считают нас париями. А что это такое – пария?
– Пария – это тот, кого все презирают.
– А из-за чего нас презирать? – спросила девочка простосердечно.
– Потому что мы не такие, как они. Мы думаем по-другому, говорим на языке, который остальные не понимают. У нас свои, особенные, традиции и свой жизненный уклад.
– Но мы же молимся одному Богу! Вы сами это только что сказали!
Я со вздохом подняла очи к небу.
– Это правда. Вот только люди до сих пор спорят, как именно надо молиться Богу. Католики делают так, как говорит Папа, англиканцы слушаются своих епископов, а пресвитерианцы в молитве обращаются напрямую к Господу.
– А я никак не могу понять, почему люди воюют во имя Бога, который, если почитать Святое Писание, призывает нас быть милосердными и терпимыми! – сказала Элис.
– Да ты вообще ничего не понимаешь! – в нетерпении воскликнул Исаак. – Отец сражается не во имя Бога, а за то, чтобы оставаться шотландцем! Знаешь, что он говорит?
Девочка пожала плечами, показывая, что ей это совершенно не интересно.
– Он говорит, что прежде всего мы – шотландцы. Мы, конечно, подданные Британии, но англичанами никогда не станем.
Я улыбнулась. В двенадцать лет Исаак был вылитым портретом своего отца, Дональда Макинрига, – самонадеянный, несдержанный и непослушный, но при этом обаятельный и до глубины души преданный своему клану и своим корням. Он горделиво расправил плечи, покрытые пледом с тартаном Макдональдов, и упрямо тряхнул красивыми и непокорными темно-рыжими волосами.
– Я уж точно никогда англичанином не стану! И никогда не предам свою кровь, как эти дураки Кэмпбеллы, и…
– И закончишь писать упражнение, как я тебе велела, – закончила фразу за сына Дженнет Макинриг.
Стряхивая с плеч снег, она вошла в комнату с блюдом ячменных лепешек с медом и поставила его на стол.
– Teich![62] – И она шлепнула маленького лакомку по руке, потянувшейся было к блюду. – Только после урока!
– Но, мам! – возмутился Исаак, усаживаясь на место.
– Никаких «но»! На чем вы остановились?
Я смущенно улыбнулась.
– Мы не очень далеко ушли от того места, на котором ты вышла. У нас завязался разговор на очень серьезную тему.
– Неужели? И о чем же вы говорили?
– О религии, о шотландском короле и о войне, – ответил Исаак.
– Тема и вправду щекотливая! Думаю, нам стоит вернуться к уроку религии и молитвам. Заканчивайте писать «Pater noster» и будете полдничать!
Ответом на это предложение было недовольное ворчание. И все же дети снова взяли в руки перья и вернулись к работе, время от времени поглядывая на угощение, аромат которого разнесся по кухне.
– А что означает «inducas in… tentationem»? – спросил вдруг Алекс, поднимая на меня глаза.
– Et ne nos inducas in tentationem. По-гэльски это звучит так: «Thoir dhuinnan diugh ar n – aran lathail», то есть «Да не введи нас в искушение».
– Намного проще было бы сразу сказать это на нашем языке, – буркнул подросток, поглаживая гусиным пером покрытый юношеским пушком подбородок. – Кстати, а зачем католики усложняют себе жизнь, записывая свои молитвы на латыни?
– Потому что этот язык понимают во всем мире. На латыни пишут, чтобы избежать погрешностей при переводе с одного языка на другой. Поэтому тексты не только понятны всем, но и те люди, которые их переписывают, не могут изменять их по своему желанию.
– А вы говорите на латыни?
– Нет. Я не имела возможности ее выучить.
Кол шепнул что-то на ухо брату, Алексу, и старший взглянул на меня с сомнением.
– Кол! Может, скажешь то же самое громко, чтобы все слышали?
Мальчик неуверенно посмотрел на меня.
– Ну…
– Ты ведь сказал только что что-то брату, верно?
– Ну да. Но я не знаю, надо ли вам это повторять, миссис Кейтлин…
Алекс прыснул при виде расстроенной физиономии младшего брата и решил ответить за него:
– Он сказал, что девочки не могут учить латынь, потому что ходят в школу не слишком долго.
– Ой!
Кол втянул голову в плечи в ожидании отповеди.
Я посмотрела на мальчика. Он поспешно вернулся к работе, не осмеливаясь поднять глаза. Исаак и Нейл тоже уткнулись в свои листки, но я заметила, что они улыбаются.
– Это правда, девочкам нечасто удается… учиться долго. Но неужели ты думаешь, что это превращает их в невежд?
– Ну, я не знаю, – пробормотал бедняга, краснея.
Когда он посмотрел на меня, я поняла, что Кол совсем растерялся.
– Ну…
Другого ответа я не дождалась.
– Женщинам не нужно думать, потому что мужчины все решают за них. Их обязанность – заботиться о муже, о детях и о доме.
– Исаак Макинриг! Не смей дерзить миссис Кейтлин! – резко осадила сына Дженнет.
– Но это правда! – возразил мальчик.
– Тогда, мистер всезнайка, объясни мне, почему в споре последнее слово всегда остается за мамой? – вмешалась в разговор Элис.
На этом дискуссия закончилась.
– Господи! – воскликнула Дженнет, собирая исписанные листочки. – Исаак, бери скорее лепешку и перестань говорить глупости!
Мальчик так и поступил.
– Как себя чувствует Леила? – спросила я, убирая бумагу и перья в буфет.
Она проделала то же самое с чернильницами.
– Не очень хорошо. И Робин не скоро еще вернется…
Она замолчала, уставившись на кобальтово-синюю чернильницу, единственную оставшуюся на столе, ничего не видящими глазами.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});