Так Юрген разочаровывался в собственных чувствах, пока исследовал их, ощупывал и переносил на новую точку зрения лишь для того, чтобы найти их не более подходящими, чем прежде: но он прикрывал несоответствие своих чувств весьма трогательным усердием. История не увековечивает его разговоров с Гиневрой. Юрген теперь изрекал явный бред: так ребенку дают конфеты с безосновательным изумлением от аппетита дитяти. И Юрген лениво наступал, спешки не было, для завершения плана оставались недели. Между тем в этой обыденной работе была известная привлекательность.
Любитель согласовывает разные предметы, зная, что одно непременно ведет к другому. В достойных уважения намеках на любовь, которая осознает свою безнадежность, нет вообще никакого вреда. Это обстоятельство Юрген просто отметил и собирался миновать его. Лишь Гиневра была вынуждена благопристойно принижать собственную привлекательность как причину, не соответствующую таким сильным страданиям. Обычная любезность требовала, чтобы Юрген дал опровержение. Чтобы подчеркнуть особый момент, оратор был вынужден взять свою слушательницу за руку: посторонние делали это каждый день, и она не возражала. Более того, вот она, рука, и не так уж незаконно задержана, как на это явно намекается. Как еще он докажет, что у принцессы Глатиона самая прелестная ручка на свете? Суть не в том, что он мог просить Гиневру признать молву: ведь Юрген хотел обращаться с ней честно.
Но, перед тем как потерять прелестнейшую на свете ручку ценитель, естественно, поцелует каждый пальчик: этот поступок — просто дань совершенству и не служит каким — либо личным нуждам. Кроме того, поцелуй, если об этом хорошенько подумать, где бы его ни запечатлеть, как полагал Юрген, лишь церемониал без какой — либо существенной неправомерности. Девушка, не возражавшая против этого церемониала — чего опять — таки требовал обычай — все еще была, оставаясь непорочной, убеждена в своей ошибке.
«Так что теперь, — сказал некоторое время спустя Юрген, — вы сами все видите. Разве между нами что — нибудь изменилось? Разве мы не сидим здесь, как и прежде? Что ж, разумеется, поцелуй, как подтверждено, это совершенно безобидное действие, и в нем, так или иначе, нет ничего страшного. У него даже есть своя приятная сторона. Поэтому нет нужды устраивать шум по поводу поцелуев или обнявшей вас руки, когда так сидеть намного удобнее: как можно разумно отказывать искреннему другу в том, что позволяется кузену или старой рясе?»
Это было бы бессмыслицей, как продемонстрировал Юрген с помощью очень удачных цитат из Напсака.
Продолжая сидеть таким образом, говорящий без умолку, в пылу беседы он, естественно, жестикулировал, и красноречие во многом зависело от его рук. Когда кто — либо говорит, перебивать невежливо, тогда как прямо схватить руку мужчины (заметил в скобках Юрген) немного преждевременно. Нет, он в действительности не считал, что Гиневре вполне надлежало держать его за руку. Давайте сохранять этикет, даже в мелочах!
— Ах, но вы же знаете, что поступаете плохо!
— Я поступаю плохо? Я, который просто сидит и говорит что есть сил, пытаясь вас развлечь? Но, принцесса, скажите мне, что вы имеете в виду?
— Вы наверняка отлично знаете, что я имею в виду.
— Но я заявляю, что не имею ни малейшего представления об этом. Откуда я могу знать, что вы имеете в виду, когда вы отказываетесь мне об этом сказать.
А поскольку принцесса не была склонна выражать словами то, что она имела в виду, все какое — то время оставалось, как и прежде.
Таким образом, Юрген согласовывал предметы, зная, что одно непременно ведет к другому. Короче, как Юрген и предчувствовал, дело продвигалось очень быстро.
Обычно Юрген разговаривал с Гиневрой в скудно освещенных помещениях. Он предпочитал их, потому что там его не беспокоила та необъяснимая тень, которая на солнце выводила его из себя. Никто, по — видимому, не замечал этой нелепой тени. В действительности, было ясно, что никто не видел ее, кроме Юргена. Тем не менее, она его тревожила. С самого начала он помнил Гиневру лишь как нежный голос и усладительный аромат в сумерках, как не совсем отчетливо видимую красоту.
И его тревожили люди Гогирвана. Крючковатый долговязый старик король был выкинут Юргеном из головы, как загадка, достаточно несерьезная для того, чтоб ее стоило разгадывать. Гогирван, похоже, сразу же набрался терпения, несмотря на некоторую раздражительность характера, и обдумывал какую — то тайную шутку. Он был странен и, похоже, отвратителен. Но, надо отдать старому мошеннику должное, он не вмешивался не в свои дела.
Окружение Гогирвана, однако, сбивало с толку. Эти люди, считавшие, что все, чем ты владеешь, дано взаймы для того, чтобы ты посвятил себя служению своему Богу, своему королю и каждой женщине, встретившейся на пути, едва ли могли вести себя разумно. Разговоры о служении Богу звучали высокопарно и вдохновенно, как барабан; да, но у барабана внутри нет ничего, кроме воздуха. Священники разглагольствовали о всевозможных вещах; но верил ли кто — нибудь, что на галантного епископа Мерионского, к примеру, всегда можно положиться?
— Мне понравилось мнение на этот счет жены принца Эврока, — сказал Юрген с усмешкой. Было хорошо известно, что отношения между госпожой Алундиной и епископом были налажены настолько осмотрительно, что не давали никакого повода для скандала.
Что касается служения королю, тут явно для любого, кто это выбрал, существовал Гогирван Гор, чтобы уважать его и им восторгаться. Гогирван, возможно, был достаточно хитер, но, по мнению Юргена, очень мало походил на помазанника Божьего. С другой стороны, он напоминал Юргену свояка — бакалейщика, не одаренного дружеской заинтересованностью торговца в покупателях. Гогирван Гор являлся личностью, которая, по представлениям Юргена, просто не могла быть избрана любым смышленым божеством в качестве наместника. И, в конце концов, когда доходило до служения женщинам, какого рода службу больше всего ценили женщины? У Юргена был припасен довольно удачный ответ, но он не подходил для высказывания в их присутствии.
«По моему разумению, в сущности, никто не способен содействовать повышению моей популярности в Глатионе, поскольку я чудовищно умный малый, относящийся ко всему по справедливости. Поэтому я всегда должен помнить, из справедливости к самому себе, что, весьма вероятно, имею дело с сумасшедшими. Однако Рим был прекрасный город, а спасли — то его гуси. Эти люди, возможно, правы. И, определенно, я не могу зайти так далеко и сказать обратное: но все же, в то же самое время… Да, вот так я все это ощущаю».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});