рублей, — переделали по-своему экспозиции, привезли кое-что из оборудования, они же пригласили на совет председателя райисполкома. После долгих рассуждений порешили: именовать галерею совхозной.
Так вот, два эти факта — посылка и галерея — явились еще одним поводом задать себе старый вопрос: поделится ли город излишками? Всякими — от рабочей силы до картины, от нового дома до книжки…
Сижу и раздумываю. Все говорит за то, чтобы ответить на вопрос утвердительно. В самом деле, разве не строит город в деревне дома, клубы, детсады, дороги, разве не шлет рабочих копать картошку и доить коров, разве не подарили нам художники более ста картин, а книголюбы две тысячи книг, разве не едут в деревню театры, ансамбли, певицы?.. И строят, и едут, и дарят. Какое же у меня основание задавать подобные вопросы? А вот это самое: «Я почистила свою библиотеку…» — что в переводе означает: я избавилась от устаревшего и ненужного и посылаю в деревню. Так это же известный принцип: городские дети шлют старикам в деревню обноски! Не руководствуются ли им все, кому по роду службы надлежит думать о помощи деревне?
Пробегаю памятью все сорок послевоенных лет и выуживаю факты. Их так много, что они образуют ряд, говорящий, что помощь города деревне есть государственная политика, то есть постоянная, планируемая, всеохватывающая и, следовательно, обязательная. Но, перебирая в памяти факты, я слышу столь же постоянный… скрип. Обязанность, выполняемая со скрипом, — вот что слышу я сейчас, вспоминая многочисленные собрания и заседания, поездки по городам, беседы на заводах и в конторах и свои собственные корреспонденции в газету. И как ни силюсь объяснить этот скрип объективными причинами — выпирает, хоть ты плачь, желание «послать старикам обноски». Тут какая-то психологическая загадка. Вот сцена, которую не раз наблюдал, будучи журналистом: сидят в кабинете двое, директор завода и председатель колхоза, шеф и подшефный. В каком качестве выступают они друг перед другом? В качестве просящего и дающего, бедного и богатого, и никогда — в качестве равноправных партнеров. Директор без председателя может обойтись, председатель без директора не может. Не потому ли помощь похожа на подачку? Сколько я видел в колхозных мастерских станков — шефских подарков, — и всё старье! Металл худшего сорта, слесарь низшего разряда, оборудование, бывшее в употреблении, проекты устаревшие — ничего нового, лучшего, современного не получит председатель-проситель. Может быть потому, что в самой основе шефства лежат… излишки? А так ли? Идея шефства — подтяни подшефного до своего уровня, значит, думай о нем, как о самом себе. Но получается по пословице: своя рубашка ближе к телу, нате вам обноски! И ведь, здраво разобраться, такая помощь обременительна и шефу, ибо закрепляет за ним подшефного навечно: не подтянутый до твоего уровня, он будет висеть на твоих плечах постоянным грузом.
Думается мне, что принципом «пошлем в деревню обноски», а не законом равенства партнеров руководствуются и всесильные ведомства. В первую очередь — себе, что останется — деревне. Жгучая нужда на селе в стройматериалах, но для индивидуальных застройщиков — каких-нибудь полтора процента от фондов подрядного строительства. Острая нужда в тяжелых тракторах, корчевателях, грейдерах, но они — только подрядчику, колхоз и не заикайся о покупке! Миллионными тиражами печатают издательства книги, но город выставил такие заслоны, вплоть до ликвидации в селе книжных магазинов, что никак книге не прорваться к селянину. Ломятся склады художественных фондов, мертвым грузом оседают там картины и скульптуры, но деревня и не помышляй о галерее или хотя бы выставке!
Так что же это за психологическая загадка — отделываться «обносками»? Почему это желание так упорно держится в головах? Объяснение, мне думается, в том, что мы — дети времен индустриализации России. Наши поколения создали индустриальную мощь страны. Мы валом валили из деревни на этот подвиг, и недосуг было оглянуться: а что там, в тылу, не отстают ли продпункты и кухни, каптенармусы и старшины? Видели: отстают, тогда снимали с передовой саперов, чтобы мостить дороги, артиллерийские тягачи, чтобы подтянуть кухни, боевых командиров, чтобы укрепить руководство базами. Мы рвались, мы стремились к победе. Но наступило время психологического перелома: тыл должен соответствовать боевым частям, иначе — поражение неизбежно. Но как же непросто переломить сознание! Понял генерал, но не понял сержант — на победу надеяться рано. Прочитав принятую на майском Пленуме ЦК (1982 г.) Продовольственную программу, я написал статью для газеты «Если не я, то кто же?» и привел там один пример излишеств: некое министерство отгрохало такие апартаменты для отдыха, что на затраченные средства можно бы построить весь соцкультбыт для нескольких деревень, а потом узнаю о реакции — руководящие товарищи запретили пускать в свои апартаменты посторонних, дабы не мозолить им роскошью глаза. Как видим, не все и генералы поняли истину о тылах.
Поделиться излишками вовсе не значит отдать себе не нужное. Наоборот — поделиться необходимым. Надо-то идти вперед уже рядом, а не так: один впереди, другой сзади. Исторический этап «впереди-сзади» кончился, начинается новый — «плечом к плечу».
15 ноября 1984 года
Где-то на рубеже шестидесятых и семидесятых годов я споткнулся на… угоднике. Угодников в литературе целая галерея, но встреченный мною не походил на книжных знакомцев. Ну а в жизни какие лично мне встречались? Недалекий деревенский мужик, попавший в бригадиры или председатели, директор какой-нибудь промартельки, заведующий ателье, складом, магазином… Попадались конторские служащие, чиновники районного ранга, даже учителя. Все они были пожилого возраста, большим умом не отличались, интересы их казались нам смехотворными: малость материальной выгоды да малость благосклонности начальства. Иных «фельетонили» в газетах, над иными просто шутили, прощая слабость характера.
Короче говоря, угодничество как человеческую черту относили мы к пережиткам прошлого, тем более что в среде своих сверстников почти с ним не встречались. Мы отвергали услужливость старых гардеробщиков, не давали на чай в ресторанах и такси — всем своим поведением воевали с угодничеством и были уверены, что уж наши-то дети добьют его окончательно.
И вдруг — встреча. Одна, вторая, третья… Приглядываюсь — эге, что-то новое! Юноша, недавний школьник, белобрысенький, круглолицый, со сладеньким голоском и преданным взглядом… Этакий ласковый теленок, который, по поговорке, двух маток сосет. Где же он усвоил «приемчики»? Уж больно знакомы, только не пойму сразу, какие по книгам, какие по жизни. При старших говорит очень мало, слушает — весь внимание, глаза при этом круглые, немигающие, словом, умненький и послушный пай-мальчик. Раз от разу замечаю, что слушает он избирательно, словно улавливатель в нем помещен: что-то мимо ушей пропускает, что-то на ус наматывает. «Намотает» — да и в дело пустит. Ко времени нашего знакомства он уже молодежью командовал, так вот, пустить ухваченную мысль в дело