Читать интересную книгу Господин Пруст - Селеста Альбаре

Посылая надписанные книги, он тоже не строил иллюзий. Например, о графине Греффюль и госпоже Шевинье г-н Пруст говорил:

—     Они не читают, но если бы и читали, все равно ничего бы не поняли.

Многие представляли г-на Пруста человеком злопамятным, не понимая его истинной значимости. Это было совершенное заблуждение. Он не обращал внимания на мелочи, а когда что-то обижало его, лишь укрывался за стеной презрения, не больше. Но и не забывал, в его памяти сохранялся и дебет и кредит, хотя он никогда не отплачивал своим недоброжелателям, а только оценивал и чаще всего даже искал для них какое-нибудь оправдание в самой природе человеческих побуждений.

Когда присуждалась Гонкуровская премия, Альбен Мишель, издатель Доржелеса, оказался расторопнее Галлимара и выпустил «Деревянный крест» с ленточкой на обложке, где была крупная надпись «ГОНКУР» и дальше совсем мелко: «три го­лоса». Многие друзья г-на Пруста и «Новое Французское Обозрение» советовали ему судиться за подобный обман, но он написал Гастону Галлимару, что считает по­добный иск недостойным и некрасивым, поэтому все так и оставалось, если мне не изменяет память.

За все мое время он только однажды позволил себе маленькую месть (да и не такую уж злую). Это было уже в последние месяцы его жизни и связано с большим званым вечером у графини Мюн, куда он очень хотел пойти, несмотря на свою ужасную слабость и уже подхваченный грипп, который вскоре еще ухудшился.

Помню, ему было так плохо, что он боялся обмороков, но на мои предостережения лишь отговаривался:

—     Я поеду с Полем Мораном. Правда, там большая лестница без перил, и я не хотел бы поскользнуться и упасть, если закружится голова... Я тогда разобьюсь... Но с Мораном уже не страшно — в случае чего я возьму его за руку. Так что все будет хорошо.

Возвратившись поздно ночью, он, несмотря на усталость, был очень доволен и рассказывал мне:

—     Ах, дорогая Селеста, все приходит к тому, кто умеет ждать. Сегодня я изрядно позабавился. Там был весь бомонд... даже слишком — совсем разные люди. Явился и романист Марсель Прево, я часто вам говорил о нем. Он так и крутился вокруг, когда меня поздравляли и говорили о моих книгах. Потом подошел и сказал: «Добрый день, г-н Пруст», — но я сделал вид, что не слышу и не вижу. Через минуту подходит снова: «Дорогой коллега...» И снова я ничего не вижу и не слышу. Но все напрасно — совсем не понимает. В третий раз зашел сзади и говорит: «Дорогой г-н Пруст, представьте себе, недавно нас с вами перепутали». Тогда я обернулся и громко, чтобы все слышали, ответил: «Но только по инициалам!» После этого, уве­ряю вас, у него уже не будет желания подходить ко мне.

И добавил с улыбкой:

—     Я не пишу романов для чтения в вагоне.

—     Но что такое сделал вам этот г-н Прево? Он как-то неопределенно махнул рукой:

—     О, это очень старая история... Потом я узнала, что Марсель Прево написал о нем нехорошую статью. Тогда меня поразило, как ни странно, его мягкость даже в иронии. Он улыбался, но со­вершенно безобидно, без какого-либо злорадства. Это его позабавило и не больше.

Я никогда не слышала, чтобы он хвастался своими успехами, а про свою работу неизменно говорил только в самых скромных выражениях. Но почти всегда в его словах звучала твердая убежденность.

Однажды, возвратившись из гостей и еще не сняв пальто, он говорит мне:

—     Пойдемте, Селеста, я кое-что расскажу вам. Представьте, что мне сегодня сказали?.. «Надо быть осторожнее, Марсель, ведь вас с вашим г-ном де Шарлюсом в конце концов запретят». Ну, как, Селеста? А я думал, что после того, как г-н Жид упрекал меня в холодности к «уранизму», мне уже нечего опасаться.

—     И когда же это будет, сударь? Но ведь такое запрещение лучше любой рекламы! Хотя я уверена, что ничего не случится.

Он прыснул со смеху.

—     А ведь и правда, Селеста! Прекрасная реклама! Но согласен, меня не запретят.

Потом, перестав смеяться, сильно и отчетливо произнес:

—     И знаете почему, Селеста?.. Дело в том, что, когда умеешь, можно сказать все. А Марсель Пруст умеет.

В его глазах был такой огонь, что не могло быть никаких сомнений — этот крик души исходил из глубочайшего убеждения.

Надо сказать, для большинства его знакомых он издавна был «маленьким Прустом» или «Марсельчиком», неизменно вежливым, очаровательным, может быть, излишне горячим и вместе с тем деликатным. И вдруг, благодаря своему роману, он оказался как бы выше всех. Но ведь сам он всегда ощущал свое превосходство — для него в этом не было ничего удивительного. Помню, как он смеялся, получив письмо от графа де Монтескье, где тот называл его «Марсельчиком». Ему льстила отнюдь не фамильярность в отношениях с графом. Напротив, это письмо служило лишь дока­зательством того, что он победил де Монтескье, и придет время, когда тот поймет, насколько выше него этот «Марсельчик». Как ни прискорбно для графа Робера, такое время все-таки наступило.

Иногда его уверенность в своей будущей славе угадывалась по незначительным мелочам.

Помню, что первая книга, «Утехи и дни», вышедшая в 1896 году с предисло­вием Анатоля Франса, совсем не продавалась, и издатель сообщил ему о своем на­мерении избавиться от ненужных экземпляров. Прочтя его письмо, г-н Пруст сказал:

—     Ах, Селеста, как жаль, что мне негде их держать. Уверяю вас, ко­гда-нибудь они пойдут нарасхват.

Иногда это прорывалось у него с какой-то магнетической убежденностью, ко­торая даже пугала меня.

Однажды вечером, сидя в маленькой гостиной, он стал говорить мне про ста­тью о Стендале, которую ему рекомендовали прочесть. И вдруг его внимательные глаза зажглись:

—     Послушайте меня, Селеста. Я скоро умру...

—     Да нет же, сударь! Зачем вы это говорите? И все только о своей смерти? Да я умру еще раньше вас.

Как ни странно, я действительно так думала все эти годы, уверенная, что умру раньше его, хоть и не зная почему.

—     Нет, Селеста, вы будете жить. Но когда я умру, увидите: меня будет чи­тать весь мир. Попомните мое слово: в этой статье говорится, что Стендалю для славы потребовалось сто лет, но Марселю Прусту хватит и пятидесяти.

XXVII

ПЕРЕСЕЛЕНИЕ

Умирание началось для него после переезда с бульвара Османн, когда были вырваны моральные корни его жизни. И не то чтобы, не будь этого, изнурение от работы и болезней не одолело бы его организм. Но я всегда считала, а впоследствии нисколько не сомневалась — если бы г-н Пруст остался на прежнем месте, он прожил бы дольше.

Чтобы понять это, надо учитывать его привязанность к памяти отца и матери и семейным корням, не говоря уже о его привычках.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});