Маддалена ласково взяла под руку Марианну и увлекла к лестнице, чтобы проводить до ее комнаты.
– Моя дорогая княгиня, – зашептала она, взяв одну из стоявших на столике зажженных свечей, – я очень хочу сообщить вам о двух вещах: я – женщина и, хотя вам это еще неизвестно, испытываю к вам большую приязнь. Я сделаю все, чтобы вы избежали малейшей неприятности. Если я заговорила об американцах, то только потому, что мой супруг рассказал мне, как был напуган ваш капитан, когда вам в порту стало плохо… и также, какой он соблазнительный мужчина! Будьте спокойны: мы постараемся, чтобы он ничего не узнал об этом! Я поговорю с мужем.
Но энтузиазм Шахин-бея был, видимо, из тех, которые ничто не может сдержать. Тогда как Аламано, передавая преступника в руки островной полиции, обошел молчанием роль Марианны, с восходом солнца целая процессия слуг бея с предназначенными «явившемуся из страны калифа неверных драгоценному цветку» подарками прошла по саду сенатора и выстроилась перед входом в дом, с неподражаемым терпением людей Востока ожидая часа, когда они смогут вручить послание.
Это послание оказалось письмом, написанным обильно расцвеченными выражениями, вроде: «сияние княгини с глазами цвета морской воды обратило в бегство чернокрылого ангела Азраила», в котором Шахин-бей объявлял себя ее рыцарем до конца дней, отпущенных ему Аллахом на этой презренной земле, и отныне посвящал ей, равно как и своему народу в Дельвино, угнетенному подлым Али, свою жизнь, которая без нее будет только призраком и за которую он, может быть, и не успеет прославиться…
– Что он хочет этим сказать? – забеспокоилась Марианна, когда сенатор сравнительно точно закончил трудный перевод.
Аламано беспомощно развел руками.
– Честное слово, дорогая княгиня, я не знаю! Ничего особенного, конечно. Такова форма этой невероятной восточной учтивости. Шахин-бей хочет сказать, что он никогда не забудет вас, так же, я думаю, как и свой утраченный народ!
Маддалена, с интересом следившая за чтением, перестала обмахиваться большим тростниковым веером, которым она пыталась бороться с жарой, и улыбнулась новой подруге.
– Если только он не объявит о своем намерении предложить вам руку после того, как он вновь завоюет свои владения? Это будет вполне в рыцарском и романтическом духе Шахин– бея. Бедняга влюбился в вас, моя дорогая, с первого взгляда!
Настоящее объяснение принес в конце дня лично Язон Бофор. Язон, который вне себя от ярости появился на террасе, где обе женщины, вытянувшись в шезлонгах, прохлаждались, посматривая на заходящее солнце, и который отнюдь не горел желанием соблюсти нормы приличия и вежливости, обязательные, когда впервые приходишь в дом. В то время как он склонился перед Маддаленой, Марианна поняла по брошенному на нее гневному взгляду, что у него есть кое-что сказать ей.
Обмен обычными любезностями прошел в настолько наэлектризованной атмосфере, что графиня Аламано быстро это почувствовала. Она увидела, что им надо что-то выяснить, и под предлогом необходимости дать указания повару извинилась и ушла.
Едва ее лиловое газовое платье скрылось за стеклянной дверью террасы, как Язон повернулся к Марианне и без околичностей атаковал:
– Что ты делала ночью на пляже с этим полусумасшедшим турком?
– Господи! – простонала молодая женщина, в изнеможении откидываясь на подушки шезлонга. – Сплетни на этом острове расходятся быстрей, чем в Париже!
– Это не сплетни! Твой… любовник, ибо иначе не назовешь такого одержимого, только что явился ко мне на борт сообщить, что вчера ночью ты спасла ему жизнь при обстоятельствах, которые трудно было понять, слушая его тарабарщину!
– Но почему он пришел рассказать об этом тебе? – воскликнула изумленная Марианна.
– Ага! Ты признаешь!..
– Что признаю? Мне не в чем признаваться! Ни в чем, по крайней мере, что соответствовало бы этому слову! Этой ночью я действительно случайно спасла жизнь беженцу турку. Было так жарко, что я задыхалась в своей комнате. Я спустилась на пляж подышать свежим воздухом. Я считала, что в такой поздний час буду одна.
– Настолько, что ты решилась выкупаться. Ты сняла одежду… всю одежду?
– Ах, так ты знаешь и это?
– Конечно! Этот хвастун не спал, вероятно, всю ночь. Он видел, как в лучах луны ты выходила из воды, обнаженная, как Афродита, но бесконечно более прекрасная! Что ты скажешь об этом?
– Ничего! – вскрикнула Марианна, которую начал раздражать обвиняющий, но не имеющий никаких оснований тон Язона, тем более что жгучие воспоминания прошедшей ночи вызывали у нее скорее сожаление, чем угрызения совести. – Это правда, что я разделась! Но, черт возьми, что в этом плохого? Ведь ты моряк! Так что можно не спрашивать, купался ли ты в море! Мне кажется, что ты не натягивал на себя халат, туфли и шерстяной колпак перед тем, как нырнуть?
– Я мужчина! – вскипел Язон. – Это не одно и то же!
– Я знаю! – с горечью откликнулась Марианна. – Вы существа исключительные, полубоги, которым все разрешено, тогда как мы, несчастные создания, имеем право пользоваться свежей водой только надлежащим образом упакованными в манто с тройным воротником и несколько плотных шалей! Какое лицемерие! Подумать только, что во времена Генриха IV женщины купались нагишом в самом Париже, среди бела дня, рядом с устоями Нового моста, и все находили это вполне нормальным! А я… я совершила преступление, потому что темной ночью, на пустынном пляже полудикого острова захотела освежиться от жары! Хорошо, я виновата и прошу прощения! Ты доволен?
Чувствительный, без сомнения, к резкости ее тона, Язон перестал шагать взад-вперед по террасе с заложенными за спину руками, как он привык делать на палубе своего корабля, только со значительно меньшей нервозностью. Он остановился перед Марианной, внимательно посмотрел на нее, затем удивленно спросил:
– Ты что… сердишься?
Она взглянула на него, и в глазах ее сверкнули молнии.
– Опять я виновата? Ты приходишь сюда, пылая гневом, ты сваливаешься, как снег на голову, заранее считая меня виноватой, и, когда я огрызаюсь, ты удивляешься! Когда я с тобой, у меня всегда появляется ощущение, что я не то деревенская дурочка, не то истеричная вакханка!
Мимолетная улыбка расслабила на мгновение суровые черты корсара. Протянув руки, он выудил молодую женщину из глубины подушек и, заставив встать, прижал к себе.
– Прости меня! Я знаю, что сейчас вел себя как грубиян, но это сильней меня: если речь заходит о тебе, я не могу владеть собой! Когда этот осел недавно появился с сияющей рожей описать мне твой подвиг и в дополнение, твое сверкающее в лунном свете появление из воды, я едва не задушил его!