Читать интересную книгу "Две жизни" (ч. I, т.1-2) - Конкордия Антарова (Кора)

— Мы сыграем несколько старых венецианских народных песен, теперь уже почти забытых и забитых новыми и пошлыми напевами, — сказал Ананда.

Я сидел рядом с И., по другую сторону от него сел капитан, как раз напротив музыкантов.

Что это были за лица. Глаза-звёзды Ананды сверкали, точно бросая искры вокруг. У Анны горели розами щёки, верхняя губа снова приподнялась, открыв ряд её мелких, белых зубов.

Ни в нём, ни в ней не было ничего от земных страстей. Но оба они были слиты в высшем страстном порыве творческого экстаза.

Первые звуки рояля мгновенным вихрем взмыли кверху, точно оторвались и полетели куда-то. И внезапно глубокий, властный звук прорезал их. Сливаясь, отходя, ещё ближе сливаясь в гармонии и снова её разбивая, нёсся звук виолончели, покоряя себе рояль, покоряя нас, овладев, Казалось, всем пространством вокруг.

Я не мог представить, что поют струны. Это пел голос, человеческий голос неведомого мне существа.

Звуки смолкли. О, как бедно стало сразу всё! Какой унылой показалась жизнь, лишённая этих звуков. "Ещё, ещё", — молил я в душе и чувствовал, что все просят о том же, хотя никто не нарушал молчания.

Снова полилась песня. Она показалась ещё прелестнее и колоритнее. Огромная сила жизни лилась в этих звуках. Я не мог постичь, каким образом эти высшие, с недосягаемым талантом люди ходят среди нас, выдерживают вибрации таких простых, маленьких людей, как я и мне подобные? Зачем они здесь, среди нас? Им нужен Олимп, а не обыденные дни с их трудом, потом и слезами…

"Да вот благодаря им и нет серого дня сегодня, а есть сияющий храм", — роняя слезу за слезой, продолжал думать я под сменявшиеся песни и не знал, какую из них предпочесть.

Внезапно Ананда встал и сказал:

— Теперь, Анна, Баха и Шопена, в честь моего дяди.

Анна улыбнулась, поправила платье и стул, подумала минуту и заиграла.

В тумане слез, взволнованный до глубины души, я сидел, держась за И. Мне казалось, что я не выдержу потока новых, сотрясавших всего меня сил. Точно под воздействием этих звуков во мне раскрывалось какое-то новое существо, которого я в себе ещё не знал.

Как только смолкли звуки, Ананда подошёл к Анне, почтительно, но так нежно, что у меня заныло в сердце, поцеловал ей руку и сказал:

— Старые, венгерские, последние, что я вам прислал. Ещё никто не успел приготовиться, опомниться, а уже снова полилась песня. Но можно ли было назвать это песней? Разве это голос человека? Что это? Какой-то неведомый мне инструмент. Или это раскаты эха в горах? Это какая-то стихия красоты. Я был так ошеломлён, так сбит с толку, что, раскрыв рот, уставившись на Ананду, еле переводил дыхание.

Он пел на непонятном мне языке. Я ни слова не понимал, но содержание песни ясно сознавал. Цыган оплакивал погибшую жизнь, погибшую любовь. Ревность, злоба, безумие — всё человеческое страдание, вся бездна страсти и скорби воплотились в песне и проникли в сердце. Но вот звуки изменились, звучавшие проклятия перешли в прощение, примирение, благословение и мир…

"Зачем этот человек среди нас? — всё не мог я отделаться от навязчивого вопроса. — Его место где-то выше, не среди простых людей".

И вдруг Ананда, что-то шепнув Анне, запел русскую песню:

Я только странник на земле.Среди труда, страстей и болиИзбранник я счастливой доли.Моей святыне — красотеПою я песнь любви и воли.

Я вздрогнул от неожиданности. Он точно ответил мне. То была не просто песнь, а гимн торжествующей любви…

Когда отзвучало последнее слово, я едва смог, поддерживаемый И., встать. Оглядев всех своих друзей, я почти никого не узнал; и даже И. был необычно бледен, серьёзен, почти суров. Прощаясь с нами, Ананда ласково сказал капитану:

— Я буду ждать вас завтра в пять часов.

С большим трудом отдавая себе отчёт во всём окружающем, встретив полные слез глаза Генри, я попросил И., чтобы верзила помог мне вернуться к себе, что мне нехорошо.

Помню только, что сильные руки капитана подхватили меня.

Глава 21. МОЯ БОЛЕЗНЬ, ГЕНРИ И ИСПЫТАНИЕ МОЕЙ ВЕРНОСТИ

Когда я очнулся в своей постели, то первое, что я увидел, было лицо склонившегося надо мной И.; рядом, держа в руке рюмку, стоял Ананда.

Я даже ахнуть не успел, как И. приподнял мою голову, а Ананда влил мне в рот что-то горькое, остро пахнущее, от чего я чуть не задохся.

Почему-то я чувствовал себя слабым; мне хотелось спать и я закрыл глаза, хотя оба друга склонились надо мной, точно желая о чём-то меня спросить.

Какие-то провалы в сознании, пробуждение в слабости и неизменная чья-то фигура вблизи меня — вот всё, что сохранила мне память этих дней.

Мне казалось, что я лёг спать только вчера, когда в один из дней, проснувшись, ясно увидел И., задумчиво сидевшего подле меня. Я хотел встать, но его рука удержала меня.

— Не поднимайся, Лёвушка. У тебя было обострение болезни, и Ананда опасался, что сотрясение мозга разобьёт надолго твой организм. Но благодаря его усилиям и нашему общему уходу ты теперь спасён. Я чувствую себя очень виноватым перед тобой за то, что не уберёг тебя от чрезмерно волнующих впечатлений. Простишь ли ты меня, ведь из-за моей непредусмотрительности ты пролежал две недели, — мягко и ласково глядя на меня, говорил И.

— Я пролежал две недели? — совершенно изумлённый, спросил я.

Я старался вспомнить, на чём кончилась моя сознательная жизнь и где я жил бредовыми представлениями, а где она снова начиналась? Когда я заболел? Но какой-то шум в голове и звон в ушах не давали мне ничего сообразить.

Одно только я понял, что И. считает себя в чём-то передо мной виноватым. И в такой степени смешной показалась мне эта мысль, что я протянул к нему руку и сказал:

— Ну а у кого же мне просить прощения за то, что я вторично заболел и вторично отравляю вам жизнь, отнимая у вас столько сил и времени? Ах, Лоллион, я вдруг сейчас всё вспомнил. Ведь это я снова — как тогда у Ананды — упал в обморок в зале? Музыка, музыка, такая необычайная, она словно заставила мой дух вылететь из меня. Иначе я не могу вам описать своего состояния. Я точно улетел и попал к Флорентийцу. Я знаю, что мне это снилось, будто я с ним. Он был в длинной белой одежде и что-то мне говорил. Я видел комнату, всю белую, но что я там делал, что он мне говорил, — я всё забыл. Безнадёжно забыл. А между тем, единственной моей мыслью была радость рассказать вам весь свой сон, всё, что говорил Флорентиец. И вот, я всё забыл и даже смысла не помню; только знаю, что Флорентиец несколько раз сказал мне: "Ты здоров. Ты совершенно здоров. Но если ты хочешь следовать за мною и быть моим верным другом, — ты должен стать бесстрашным. Только бестрепетные сердца могут подняться к высоким путям". Вот и всё, что я запомнил.

— Сейчас, Лёвушка, не говори столько. Надо сделать всё, чтобы ты поправился поскорее. За эти две недели случилось очень многое.

Самое большое огорчение капитана состояло в том, что он должен был уехать, не простившись с тобой, или, вернее, поцеловав твоё безжизненное на вид тело. Этот закалённый человек, считая тебя умирающим, плакал. А верзила — того, как нервную барышню, я должен был отпаивать каплями и уверять, что ты будешь жить.

Видишь ли, друг. Если, так или иначе, во сне или в бреду, наяву или в мечтах, — ты вынес из этой болезни сознание, что надо и можно двигаться дальше только в бесстрашии, — тебе надо сделать всё, чтобы его обрести. Это твой ближайший и вернейший урок. А нам с Анандой, прошедшим в прошлом — как ты знаешь — тяжёлый путь скорби и ужаса, предстоит помочь тебе в достижении этой задачи.

Поэтому давай добьёмся сначала полного физического выздоровления. Мне, тебе, Анне и ещё кое-кому вскоре предстоят большие испытания. А точнее, мы должны помочь Анне и Строганову очистить их семью от того зла, которое — благодаря неосторожности жены Строганова — губит её самоё, их младшего сына и протягивает грязные лапы к Анне.

Тебе, выплакавшему в горьких слезах своё детство и сомнения, теперь надо стать мужчиной. Уверенно стой на ногах и помогай нам с Анандой. Да вот, кстати, и он.

И действительно, я услышал в соседней комнате, где прежде жил капитан, шаги Ананды и его голос. Потом я узнал, что в комнате капитана поселился Генри, разделявший с И. все хлопоты ухода за мной.

Ананда вошёл, осветив своими глазами-звёздами всю комнату. Он точно внёс с собой атмосферу какой-то радости, успокоения, уверенности.

— Ну, что же? Был ли я прав. Генри, говоря тебе, что с Лёвушки, как перчатка, сойдёт болезнь? — прозвенел его вопрос к Генри, которого я, находясь под обаянием Ананды, не заметил сразу.

Генри смущённо улыбался, говоря, что это из ряда вон выходящий случай, что ни в одной из книг он не находил указаний к такому лечению, какое применил Ананда.