замечание сатирика, что подобные рассуждения уж слишком близки к «Русскому вестнику», нигилист заявил: «Э, батюшка, все там будем!» И Щедрин, соглашаясь с собеседником, повторил сказанное им в прошлом обозрении: «Нигилисты суть не что иное, как титулярные советники в нераскаянном виде, а титулярные советники суть раскаявшиеся нигилисты».
Принято считать, что «Цветы невинного юмора» будто бы явились ответом на январское обозрение Щедрина. Это глубокое заблуждение. Предположение о том, что узники Петропавловской крепости имели возможность читать свежие журналы в день их выпуска, совершенно неосновательно. Писарев не мог держать в руках январского номера «Современника» в те сутки (или двое), пока статья, возвращенная из сената, находилась у него. Никаких дополнительных «изменений и дополнений» в «Цветах невинного юмора» до сих пор никто не обнаружил. Полагают, однако, что таким дополнением может быть начало третьей главы: «Г. Щедрин не подчиняется в своей деятельности ни силе любимой идеи, ни голосу взволнованного чувства; принимаясь за перо, он также не предлагает себе вопроса о том, куда хватит его обличительная стрела — в своих или в чужих, «в титулярных советников или в нигилистов». И примечание к этой фразе: «Сия последняя острота, побивающая разом и титулярных советников и нигилистов, украшает собой страницы «Современника» (см. «Наша общественная жизнь», 1864 г., январь)». Но эта «острота» содержалась уже в декабрьском обозрении Щедрина, откуда и попала в статью Писарева. А примечание, не имеющее никакого значения для содержания статьи, было добавлено Благо-светловым. Редактор преследовал сразу две цели: писаревский удар по Щедрину направлял всей редакции «Современника»; создавалась иллюзия, что это не нападение, а вынужденная оборона.
Итак, два ведущих публициста двух радикальных журналов одновременно ринулись в атаку друг на друга. «Современник» и «Русское слово», солидарные до сих пор почти во всем, схлестнулись в открытой полемике.
Щедрину отвечал Варфоломей Зайцев. Со всей силой полемической страсти, которой ему было не занимать, он написал шестистраничную заметку «Глуповцы, попавшие в «Современник». Намекая на недавнюю государственную службу Щедрина, младший соратник Писарева восклицал: «Целый год фельетонист носил костюм Добролюбова, скрывая под ним золотое шитье своего мундира. Костюм был велик и неудобен, но расстаться с ним фельетонист никак не решался. Теперь маскарад близок к концу, маски сбрасываются — «да, это он, тот самый, который благоденствовал в Твери и в Рязани».
Зайцев напоминает, что еще в прошлом году фельетонист подтрунивал над «Мертвым домом» Достоевского. Тогда эта насмешка «казалась просто бестактностью и следствием привычки к повелительному наклонению». Но теперь фельетонист с успехом доказал, что это было не более как следствие особенного пристрастия Щедрина к смеху, которое вызывается не столько внешними предметами, сколько игривостью нрава. Вот теперь его разбирает смех по поводу романа «Что делать?». Он юмористически, но, в сущности, бессмысленно намекает на него… Подобная выходка может показаться совершенно ясной и достойной изумления, ибо где же видано, чтоб какой-нибудь администратор издевался над учреждением, украшаемым его собственной персоной».
Призывая Щедрина «объясниться попрозрачней» и «раскрыть свои намеки», Зайцев обращается в заключение к другим сотрудникам журнала. Он подчеркивает, что «Русское слово» всегда считало «Современник» лучшим русским журналом и полностью ему сочувствовало. И теперь, несмотря на потери, понесенные журналом (смерть Добролюбова, арест Чернышевского), «Русское слово» продолжает ему симпатизировать и желать полного успеха. Но только как может уважающий себя журнал совмещать тенденции своего фельетониста с идеями Добролюбова? «Надо выбирать одно из двух: или идти за автором «Что делать?», или смеяться над ним».
В февральском обозрении Щедрин, еще не прочитавший статей Писарева и Зайцева, продолжает свои насмешки над «идиллией будущего» и «привлекательностью труда».
Некто Леон Городищенский, которого обозреватель называет своим другом, едет зимней дорогой в санях и, размышляя о разных разностях, между прочим, задает себе вопрос: «Может ли труд быть привлекательным?» В товарищеском кругу он всегда утверждал, что непременно должен, «ведь Людовик XVI делал же замки с удовольствием!» (в «Исторических эскизах», характеризуя личность французского короля, Писарев писал: «Людовик был честным человеком и хорошим слесарем»). А сейчас он вдруг вспомнил «совершенно некстати», как ответил на подобный вопрос его старик камердинер: «Нет той работы слаще, как с бабой лежать, а оприч того другой приятной работы не знаю». Эпизод служит поводом для рассуждений Щедрина о тяжести крестьянского труда и издевательства над слащавыми описаниями мужицкого быта в произведениях писателей-славянофилов. Высказывая отрицательное отношение ко всяким утопиям, сатирик не желает замечать различия между «идиллией настоящего» и «идиллией будущего». Он уверен, что народу нет никакого дела до абстрактных теорий о счастливом будущем человечества, что эти теории не могут улучшить современную участь масс, что с мужиком «было бы очень трудно сговориться и насчет привлекательности труда, несмотря на то, что теория эта, очевидно, построена в его пользах». Скептическое отношение Щедрина к идеям утопического социализма, проскальзывавшее и раньше, в ежемесячных обозрениях «Современника» выражается ярко и определенно — в насмешках над снами Веры Павловны и в нападках на взгляды Писарева.
В начале февраля Писарев закончил статью «Мотивы русской драмы» — о «Грозе» А. Н. Островского. Само заглавие статьи несло двойной смысл: речь шла не только о мотивах литературного произведения, но главным образом о драме русской жизни.
В самом деле, к чему было браться за анализ старой пьесы, критические бури вокруг которой давно отшумели? «Гроза» была написана еще в 1859 году, тогда же поставлена на сцене, в следующем году была опубликована и увенчана Уваровской премией Академии наук. О ней писали А. Г. Григорьев, П. В. Анненков, Н. А. Добролюбов. Писарев расширяет фронт наступления на «Современник». Теперь он вступает в спор с самим Добролюбовым. «Дело идет об общих вопросах нашей жизни, — предупреждает он читателя, — а о таких вопросах говорить всегда удобно, потому что они всегда стоят на очереди и всегда решаются только на время».
Публицист принимает метафорическую систему Добролюбова и заявляет себя его последователем. «Пока будут существовать явления «темного царства», — пишет он, — и пока патриотическая мечтательность будет смотреть на них сквозь пальцы, до тех пор нам постоянно придется напоминать читающему обществу верные и живые идеи о нашей семейной жизни». Однако Писарев обещает быть строже и последовательнее Добролюбова и готов «защищать его идеи против его собственных увлечений». Статью «Луч света в темном царстве» он считает ошибкою со стороны Добролюбова, который «увлекся симпатиею к характеру Катерины и принял ее личность за светлое явление».
Собственно, анализ характера Катерины занимает едва пятую часть статьи. Писарев не отрицает симпатичных свойств натуры героини «Грозы», но оспаривает верность оценки. «Эстетики, — пишет он, — подводят Катерину под известную мерку, и я вовсе не намерен доказывать, что Катерина не