— Прошу тебя, Владыка, — прошептала она. — Прошу.
Копьё она выронила, и оно покатилось в лужу светящегося ихора.
— Ну, зашибись, — прошипела Персефона, которая, кажется, пришла в себя настолько, чтобы разжать пальцы, судорожно стиснутые у него на запястье. — Милости им, значит! Милости! Дура!
Аид покачал головой:
— Ну, а что с ними делать? Их же много, замучаешься карать. Ты же не хочешь устроить Концепцию наоборот, в смысле, оставить одних мужиков? Так что амнистия — это не самый плохой вариант. Правда, пойдем. Нам ещё надо найти Макарию, и вообще, Афродита явно получила недостаточно.
Персефона мрачно кивнула, и Аид, осторожно положив руку ей на плечо, повел её из чулана. Царица споткнулась на пороге, снова вцепилась ему в руку ледяными пальцами, и он с досадой подумал о том, что Артемида действительно дура, раз не может понять, что для её «подруги» на сегодня действительно может быть слишком, и ей совершенно не зачем было втыкать в него копьё у неё на глазах. Дождалась бы, пока все выйдут, отозвала бы его в сторонку и спокойно бы там проткнула. Тогда не пришлось бы ему захлебываться кровью на глазах у своей царицы, она бы прекрасно без этого обошлась.
— Да уж, — тихо сказал он Персефоне в волосы, когда она молча прижалась к его плечу и замерла, словно не веря, что все обошлось (да, пожалуй, она действительно в это не верила). — Спасибо на том, что ей не пришло в голову позвать ещё и Макарию, и Таната до кучи, да и вообще…
— А мы здесь, — мрачно прозвенело из-за спины. А затем ещё и хихикнуло.
Аид обернулся, пытаясь прикинуть, что нужно сделать с Убийцей, чтобы тот начал хихикать (по всему выходило, что просто стукнуть чем-то тяжелым, пожалуй, недостаточно) и обнаружил рядом со стандартно-мрачным Танатом счастливо-восторженную Макарию с хтонием в руках:
— Папочка! Ты живой! — завопила она, бросаясь обнимать и его, и Персефону сразу. — Представляешь, Убийца почувствовал твою смерть! Да! Мы так испугались! Он хотел сразу лететь к тебе, но я прыгнула и…
— Я летел, а твоя дочь болталась внизу, едва не оторвав мне ногу, — с мрачной обреченностью в голосе вставил Танат.
— … и мы оказались тут! Ты стоял там, весь в крови, в смысле, в ихоре, Артемида валялась на коленях, у мамы был такой взгляд, словно она только и ждет, кому бы оторвать голову, поэтому мы решили не лезть, а спокойно дождаться, пока мамочка не прибьет Артемиду и ей не полегчает!..
— Плевать я хотела на эту дуру, — пробормотала Персефона, обнимая дочь. — Нет, ну вы видели?! Она дождалась, пока мы все отвлечемся, схватила копьё, а потом сразу — амнистию. Ха! Никаких амнистий не…
— У-О-О-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!!!!!!!! — из-за полуоткрытой двери чулана раздался длинный, полный муки мужской вопль.
Персефона перестала шипеть от злости.
Макария перестала вдохновенно щебетать.
Танат мгновенно выхватил меч.
Нарисовавшиеся в дальнем конце коридора Геката под ручку с Герой (куда, интересно, они ходили?) замерли на месте и переглянулись.
Аид отпустил Персефону с Макарией, ощутил в руке рукоять двузубца и шагнул к чулану, прикидывая, что это там может так орать. Или кто. По всему выходило, что и некому, и нечему — кроме, опять-таки, Артемиды… и Ареса.
Вопль сменился грязными ругательствами; дверь распахнулась, на белый мрамор коридора решительно шагнула Артемида.
Ее одеяние — одеяние амазонки — было забрызгано ихором (Аида, или ещё кого — как тут разберешь?), глаза были опущены. В левой руке был охотничий нож, и с его лезвия капали искрящиеся золотистые капли. В правой… разглядев, что там, Аид опустил двузубец и с досады сказал пару слов по-скифски.
— В общем, ты, ну… извини, — неловко сказала Артемида, протягивая свою страшную ношу Персефоне. — Я… действительно не подумала. Зато… вот.
— А что это за мерзость? — с брезгливым недоумением осмотрела «подарок» царица. — Выглядит, как….
— Фаллос Ареса, — любезно пояснила «подружка». — Я его оскопила! Чтобы он больше не мог…
Что именно он «больше не мог», было, в принципе, понятно из контекста, но Артемида зачем-то принялась объяснять, причем во всех красках. Персефона ошарашено смотрела на «подарок», Макария же заинтересовалась процессом и захотела уточнить детали, причем почему-то у Таната; Убийца явственно порозовел от смущения; Геката пришла на помощь Танату и отогнала Макарию, заявив, что незачем нервировать и его, и присутствующих своими неподобающими ребенку интересами; Гера хохотала в голос; Арес в чулане перестал орать и снова перешёл на нецензурную брань в адрес «бешеных лесбиянок»; в другом конце коридора нарисовалась привлеченная воплями Деметра, она тоже что-то говорила…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Аид стоял и смотрел то на дверь чулана, то на Персефону, которая сначала стояла и пыталась что-то сформулировать, а потом махнула на это рукой и сказала, что Артемида, конечно, дура, но извинения приняты. И что она не злится, потому, что после ТАКОГО злиться невозможно. Артемида посмотрела ей в глаза, несмело улыбнулась, и Персефона ответила ей вымученной улыбкой.
И нет бы ей на этом остановиться, благо все прощены, Артемида счастлива — но нет, Персефоне отчего-то приспичило продолжить свою фразу насчёт извинений, а именно, что она не принимает их фаллосами. А то мало ли, вдруг ещё кому придёт в голову извиняться по методу Артемиды.
— Отчего нет? — оживилась Гера. — Благо Геката может поставлять фаллосы в неограниченных…
На этой фразе Танат откровенно схватился за голову и вслух порадовался, что не живет на Олимпе, с такой-то царицей.
Гера снова начала хихикать, не обращая никакого внимания на то, как изумленно расширились глаза Артемиды, и даже Персефона, кажется, развеселилась — что уж и говорить о Макарии, а он, Аид…
Он стоял и смотрел то на дверь, за которой он не так давно видел свою смерть, то на саму Смерть, правда, уже не совсем его, а общую, чернокрылую и мрачную, но в данный момент несколько смущенную, то на дочь, в чьих жилах текла его кровь, его самую лучшую дочь, о которой только можно мечтать, то на свою царицу, на её улыбку, на бледное лицо, на котором сквозь веселья все же проступала боль и тревога («а если бы не получилось, а если бы он и вправду умер у неё на руках, если бы, если бы…»), ясно же, что она не Макария, и что вопрос с амнистией, похоже, закрыт, но остальных участниц Концепции Персефона может не захотеть простить так легко, и думал, что с этим нужно что-то делать.
Потому, что если сейчас притормозить, придётся и вправду карать уже не дурную Артемиду, которая хоть и не понимает, что нельзя так, нельзя по открытой ране, все же в чем-то права, а весь женский состав. Так это же они до конца века провозятся, если не больше. В общем, не улыбается ему с братьями карать десятки тысяч участниц Концепции.
Так что же делать? Пообещать эту проклятую амнистию прямо сейчас, чтобы Персефона ещё и на него разозлилась, или сначала пойти добить недобитого Ареса — так он и без этого уже своё получил.
Впрочем, был у него один запасной вариант. И если использовать его прямо сейчас, Персефона точно перестанет думать об Артемиде. И об Аресе, будь он неладен. Правда, обстановочка для него не слишком-то подходящая, да и момент не самый удачный… а, впрочем, через минуту он станет ещё более неудачным, потому, что на горизонте нарисовалась Деметра, а она его идей точно не оценит.
Отбросив колебания, Аид легонько коснулся запястья Персефоны, привлёкая её внимания, и опустился на колени.
Странно, но сделать это было очень легко. Словно он почему-то знал, что все правильно, все должно быть именно так, так и незачем тянуть, и незачем ждать, и…
Он улыбнулся — едва заметно, уголками губ — и в глазах Персефоны заплескалось изумление:
— Аид, что…
— Царица моя, я хочу…
Он не успел — дверь в чулан распахнулась изнутри, в дверном проеме нарисовался шатающийся Арес без штанов (их что, Артемида снимала?), с кое-как замотанным обрывками хитона чреслами и красной от ярости физиономией.