О нет. Все было не так. И дело было вовсе не в Левке — хотя, пожалуй, пророчество о её гибели послужило катализатором.
Тогда он просто хотел убить мойр.
— Ананка!..
Шёпот отражается от голых стен гинекея, возвращается к нему тихим эхом: Ананка, Ананка. С серпа в опущенной руке капает кровь.
Он подходит к огромному, в два человеческих роста, зеркал, вглядывается в отражение. Человек в заляпанных кровью одеждах, три разрубленных на куски тела — все не то. Ему нужна та, что стояла у него за плечом.
— Где ты, Ананка? Ты тоже должна лежать тут!
Ананки тут нет, она сбежала, спасаясь от небытия, и он понимает это — разворачивается и уходит. Потом возвращается, отрубает головы мойрам, берет их с собой — сбросить в Тартар. Отдать отцу.
Серп Крона поет в опущенной руке, он сегодня вдоволь напился… всякого.
Ихора бессмертных мойр.
Ихора бессмертного бога.
И ещё — крови смертного.
Сначала Аид не смог убить мойр — их не брал серп. Пожалуй, они были не просто бессмертными, они были самой основой той реальности, и серпа для них было мало.
Тогда он пожелал стать смертным — нет, даже не так, тогда он отчаянно пожелал умереть. Тогда, думал он, пророчество, сулящее гибель Левке, потеряет свою силу, и любимая будет спасена.
Он поднял серп — он знал, что это оружие способно убить бессмертного — и перерезал себе горло, и умер, истек ихором на деревянном полу. В тот миг, когда его сердце остановилось, ихор стал кровью, и Аид превратился в смертного. В мгновение ока зажила страшная рана, и он — уже не бог, а смертный воин — снова поднял серп.
И мойры, смеявшиеся, пока он захлебывался собственным ихором, не сумели его остановить.
— Кажется, я знаю, что нужно делать, — сказал Аид. — Для этого нужно не просто желать стать бессмертным — для этого нужно умереть.
На него посмотрели, как на ненормального. Поначалу. Потом Гера с Гекатой принялись вспоминать, как боги даруют бессмертие, и вспомнили, что его даруют либо уже после смерти, оживляя тень, либо кормят «подопытного» (так выразилась Геката) нектаром и амброзией, от чего он, опять-таки, умирает, а потом оживает и становится бессмертным. И, значит, эту частичку смертности, на которую так рассчитывает Афродита, можно убить, лишь убив самого Аида. Причем, по мнению, опять же, Гекаты, ему не следует рисковать и браться за дело самостоятельно — ещё не факт, поможет ли суицид избавиться от остатков смертности, или, наоборот — от всей имеющейся божественности.
— Вот именно, главное, не убить все остальное, — мрачно сказала Персефона, складывая руки на груди.
Аид вспомнил, как она стояла на коленях у тела Ареса, молча и неподвижно, и ему стало не по себе.
— Тебе незачем на это смотреть, — мягко сказал он. — Может, ты пока выйдешь?
— Я не собираюсь никуда выходить, — отрезала Персефона. — Я хочу быть с тобой на тот случай, если ты вдруг решишь умереть.
Аид глубоко вздохнул, материализовал саблю и протянул её Гекате.
— Владыка, прости, но добровольно я за это не возьмусь, — покачала головами Трёхтелая. — Я никогда себе не прощу… если вдруг. Если у нас нет других рабочих вариантов, предлагаю бросать жребий. Втроём — я, Гера, Артемида.
— А, может, попросим Ареса? — предложила Царица цариц, тоже не слишком вдохновленная открывшимися перспективами. — Его не жалко. Да и вообще, если ты вдруг умрешь насовсем, он только обрадуется. Пообещаем ему амнистию…
Аид опустил саблю и перевёл взгляд на Ареса. Какая-то логика в словах Геры определённо была. Владыке совсем не хотелось обрекать на страдания кого-то из тех, кто был ему дорог, если вдруг что-то пойдёт не так. Спасибо, тут нет Таната или Макарии!..
Он кивнул Гекате, и та захлопотала над бесчувственной тушкой Неистового, пытаясь привести его в сознание.
Персефона же неслышно скользнула к нему, обеими руками схватила за запястье, требовательно заглянула в глаза:
— А теперь пообещай мне…
Она не успела договорить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Он не успел ответить. Не успел пообещать, что все будет хорошо, что теперь он точно не будет звать смерть, что он пройдет по краю, чтобы вернуться к ней, потому, что она и есть его мир, и плевать на Деметру, на Левку и на Концепцию, и…
Сильнейший удар в спину заставил его потерять равновесие, податься вперед, схватившись за Персефону; из легких вышибло воздух, и, попытавшись вдохнуть, он понял, что почему-то не может дышать полной грудью, как будто мешает что-то; опустив взгляд вниз, он увидел вышедшее из груди острие копья.
Персефона закричала, попыталась подхватить его — ноги почему-то отказывались повиноваться, и он рухнул на колени.
Боли не было.
Потом что-то уперлось ему в спину, рывок — и копьё исчезло, он смог вдохнуть воздух — но вместе с ним пришла невыносимая боль. Горьковатый на вкус ихор хлынул из горла; сердце не билось, лишь слабо трепетали в груди окровавленные ошметки; тело содрогалось в агонии; вскоре захлестнула тьма, и последнее, что он почувствовал — тонкие пальцы Персефоны, до боли сжимающие его руку.
И голос.
Странный голос, высокий и нервный почти до истерики.
«Владыка! Владыка! Молю о милости!».
Аид знал, что должен откликнуться; он вынырнул из тьмы, мимолётно отметил, что боль в груди куда-то исчезла, а рана затянулась в мгновение ока; поднялся на ноги, опираясь на руку Персефоны с одной стороны и Гекаты с другой, и сделал вдох.
Первый вдох обжег горло и легкие, но мутная пелена перед глазами наконец-то исчезла. Он осмотрелся: Гера стояла с широко распахнутыми глазами и цедила ругательства, Геката отворачивалась и украдкой шмыгала носом; вцепившаяся ему в руку бледная как мел Персефона не плакала, но её натурально трясло; бесчувственное тело Ареса все так же валялось на полу.
Артемида, бледная почти до уровня Персефоны, сжимала в руках короткое копьё. С его наконечника капал прозрачный светящийся ихор.
— Молю о милости, — тихо повторила она.
Аид знал, что должен ответить. Нет, вовсе не то, что вертелось на языке у всех присутствующих. И не то, что читалось в глазах у Персефоны (ей точно незачем было на это смотреть!). Об этом он тоже скажет, но чуть попозже.
А сейчас он чуть наклонил голову и коротко приказал:
— Проси.
Артемида подняла на него глаза, но тут же снова опустила голову, будто не могла выдержать его взгляда. А, может, так оно и было — тяжело выдержать взгляд того, в кого ты только что воткнул копьё. Пусть даже из благих побуждений.
— Я молю о милости, о Владыка! — она облизала пересохшие губы. — Я прошу амнистии для всех участниц Концепции.
34
Аид
— Я прошу амнистии для всех участниц Концепции!.. — повторила Артемида, глядя на него… с ужасом? Да, кажется, с ужасом. Пожалуй, когда она впервые заикнулась об амнистии для участниц Концепции, ему следовало сдержаться и не начать смеяться, а то все присутствующие так и подскочили.
На самом деле, все, что хотелось Аиду — это залезть в горячую ванну, смыть подсыхающий ихор и позабыть об этом бедламе на пару часов, а вовсе не пугать бестолковых богинь. Так что сейчас он просто махнул рукой и сказал, что подумает.
Подумает, да. Может, даже с Макарией посоветуется. О том, как бы исполнить просьбу Артемиды так, чтобы она пожалела о том, что родилась такой бестолочью. Или хотя бы о том, что метила его царице в подруги. Потому, что Персефону трясет до сих пор, она цепляется за его руку так, что, кажется, останутся синяки, и ещё неизвестно, кому пришлось бы вытаскивать её из очередного бредового сна, если бы что-то пошло не так. В этот бредовый сон, который с Пейрифоем и Загреем, он еле-еле пробился (хотя Геката говорила, что это невозможно в принципе), а если дальше было бы хуже?..
Кажется, желание посоветоваться с Макарией все же как-то отразилось у него на лице, потому, что Артемида решила пасть на колени: