Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

Знатная родня стращала Морозову, что не ей, честной вдове, быть в распре с царём и патриархом.

Её дядя, царский окольничий, умный и холодный Михайло Ртищев, отец знаменитого нашего «западника»[151], не раз ездил к Морозовой отвращать её от раскольников.

— Вы, дядюшка, похваляете римские ереси и их начальника, — отвечала ему боярыня. — Отец же Аввакум — истинный ученик Христов, потому что страждет за закон Владыки своего.

Дочь Ртищева, Анна, пыталась тронуть иное — самые глубокие чувства Морозовой, её материнство:

— Ох, сестрица-голубушка, — причитала Ртищева, — съели тебя старицы-белёвки…

Ртищева говорила о пятерице инокинь старой веры, таившихся в доме Морозовой:

— Проглотили они душу твою… И о сыне твоём не радишь. Одно у тебя чадо, а ты и на того не глядишь… Да ещё какое чадо-то, кто не подивится красе его, подобало бы тебе и на сонного на него любоваться… Сам государь с царицей удивлялись красоте его… Ох, многие скорби подымаешь, и сына твоего сделаешь нищим.

Брат Морозовой, Фёдор, записавший в «Сказании» эту беседу, записал и ответ Морозовой.

Ответ могучей матери-христианки:

— Ивана я люблю, и молю о нём Бога беспрестанно, и радею о полезных ему душевных и телесных… Но если вы думаете, чтобы из любви к Ивану душу свою повредила или, его жалеючи, отступила благочестия и этой руки знаменной…

Говоря так, боярыня подняла, вероятно, руку с двуперстием:

— …то сохрани меня Сын Божий от такого непотребного милования. Христа люблю более сына… Знайте, если вы умышляете сыном меня отвлекать от Христова пути, вот что прямо вам скажу: если хотите, выводите моего сына по Пожар и отдайте его на растерзание псам, — и не помыслю отступить благочестия, хотя бы и видела красоту, псами растерзанную. Если до конца во Христовой вере пребуду и сподоблюсь вкусить за то смерти, то никто не может отнять у меня сына…

Суровость ответа матери, отдающей сына на терзания Пожара, площади казней в Китай-городе, может показаться потомку жестокостью. Это ожесточение души, готовой на все страдания.

И, вероятно, так же отвечали о своих сыновьях и первые матери-христианки, — когда сами готовились выходить на арену римского цирка.

* * *

«Сказание» Фёдора Соковнина о сёстрах-мученицах Федосье и Евдокии, какое я желал бы только пересказать, — такой же замечательный памятник московской письменной речи, как и «Житие» Аввакума.

Когда учёный-расколовед Н. И. Субботин издал в свет труды Аввакума[152], епископ Виссарион, председатель православного «Миссионерского братства Петра», на собрании его низко поклонился Субботину и сказал:

— Я прочитал Аввакума… Какая сила… Это Пушкин семнадцатою века… Если бы русская литература пошла по пути, указанному Аввакумом, она была бы совершенно иной.

Так и «Сказание» о боярыне Морозовой.

И если бы знали мы жития Морозовой и Аввакума с юности, если бы пережили их, поняли бы вполне, не одна наша литература, а вся духовная жизнь России, может быть, была бы совершенно иной.

* * *

Никакие уговоры и застращивания не могли, конечно, переменить Морозову.

Она уже избрала свою судьбу — страдание за двуперстную Русь, «выпрошенную у Бога сатаной».

Но ещё никто не трогал, не тревожил боярыню. Сильная рука была у неё на Москве — сама Марья Ильинична, болезная, тихая…

Царица немало пролила слёз о кручине московской — в новинах Никона, и она чуяла гибель Руси. Царица любила Морозову.

По царицыной воле раскольницу и не трогали.

Но в марте 1669 года тихая государыня Марья Ильинична скончалась, и, едва минул год, государь сыграл свадьбу с Наталией Кирилловной Нарышкиной.

* * *

Вторая женщина стала рядом со стареющим, огрузневшим царём Алексеем, иной воздух она принесла с собой в царские хоромы, воздух свежий и острый.

Эта молодая сильная стрельчиха ещё в Смоленске глотнула польской сладости и привольства, а в доме московского воспитателя приобвыкла к весёлости иноземщины. Царь, может быть, и взял её за себя — белозубую, смелую, свежую, — чтобы забыть тяжёлый церковный чин, молитвы, ладан, свечи и слёзы болезной своей Марьи Ильиничны.

Смоленская стрельчиха, вышедшая в царицы, будущая мать Петра, невозлюбила люто боярыни Морозовой. В двух московских женщинах столкнулись два мира: Московия, с её последним, не погасающим светом Святой Руси, и Россия иная, отринувшаяся от Московии, свежая и бурная, как дикий ветер, — Россия Петра.

Столкновение миров Наталии Нарышкиной и Федосьи Морозовой началось с самого малого, незаметного, как бывает всегда.

* * *

На царской свадьбе в январе 1671 года Морозовой, как наибольшей боярыне, надо было стоять в челе других боярынь и говорить приветственную титлу царю.

Морозова уже давно сказывалась больной, никуда не выезжала, она отказалась быть и во свадебном чину: «Ногами зело прискорбна, не могу ни ходити, ни стояти».

— Знаю, она возгордилась, — сказал царь, услышав об её ответе. — Нечисты для неё благословения архиерейские.

Доброхоты Морозовой поехали уговаривать её не гневить государя. Её увещевают боярин Троекуров и князь Пётр Урусов, муж её сестры Евдокии.

Тонкую и коварную игру играет князь Пётр. С татарской хитростью он сам толкает жену, маленькую Евдокию, всё глубже в раскол. Он хорошо понимает, чем всё это грозит, но наводит Евдокию на мысли о страдании, о подвиге за старую веру, хотя сам старой веры и не коснётся. Иные мысли, тёмные, потаённые, у князя Петра.

Он хочет свалить несчастную Евдокию к раскольщикам и отделаться, избавиться от жены: на примете у князя другая…

Троекуров и князь Урусов приехали к Морозовой. Убеждали долго, грозили гневом государя.

Боярыня наконец поднялась со скамьи, поклонилась гостям и сказала:

— Если хочет меня государь отставить от правой веры, — в том бы он, государь, не покручинился… Да будет ему известно: до сей поры Сын Божий покрывал меня Своей десницей.

И больше ни слова. Умолкла.

Об упорстве Морозовой донесли царю. Он усмехнулся недобро:

— Тяжело ей бороться со мной. Один из нас непременно одолеет…

В тот же, может быть, вечер на половине наречённой царицы Наталия Кирилловна отдалась с жадной яростью гневу и слезам: её, царицу, посмела обойти раскольница. Смоленская стрельчиха обернулась к Морозовой со всей нещадной бабьей ненавистью и злобой.

* * *

И вот точно быстрая гроза, удар за ударом, разражается над боярыней.

У царя Алексея, на верху, о Морозовой было назначено думное сидение: строптивую решили взять жесточью.

О ходе дела Федосья Прокопьевна знала от сестры Евдокии. Той все новости с верху переносил муж.

— Слышь, княгиня, — говорил он маленькой жене. — Сам Христос глаголет: время пришло пострадати…

Он толкал княгиню под батоги, на дыбу, он хорошо знал, что так его разведут с Евдокией и он женится на другой…

Младшая сестра всей душой прильнула к старшей, хотя, может быть, и догадывалась о коварстве мужа.

На простодушной мученице Евдокии, воистину, знаменуется свет лица её старшей сестры. Евдокия во всём как отражённый, тихий свет. Но не будь такой опоры, как свет-Евдокиюшка, не могла бы вынести всех испытаний и Федосья.

При первых же толках о решении верха Евдокия Урусова перебралась в дом сестры, чтобы ни в чем и никогда не оставлять её больше.

Боярыня Морозова отпустила от себя своих стариц-монахинь.

— Матушки мои, время пришло, — поклонилась она им в ноги на прощание. — Благословите страдати без сомнения за имя Христово.

Сёстры остались в хоромах одни. С минуты на минуту ждали, что за ними придут. Федосья устала, легла в постельной комнате, на пуховике, близ иконы Богородицы Фёдоровской.

Рядом с сестрой прилегла Евдокия.

Вечерело. Сёстры ждали многой стражи, стрельцов с бердышами, а пришёл к ним от царя один только дьяк. Государь-де приказал спросить, «како крестишься».

Морозова, не поднимаясь с постели, молча сжала пальцы по-древнему, в двуперстие. Так же молча подняла руку с двуперстием Евдокия. Дьяк ушёл.

Снова тишина в доме. Затишье перед бурей. На самом закате к царю пришла присылка от Морозовой. Государь выслушал дьяка и сказал:

— Люта эта сумасбродка.

А к ночи дом Морозовой был полон и стрельцов и дьяков. Участь боярыни и княгини была решена. Архимандрит вошёл к ним уже без поклона, без истового креста на иконы.

— Царское повеление постигает тебя, — сказал архимандрит боярыне. — И из дому твоего ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу…

Кругом, может быть, засмеялись. Боярыня Морозова сурово молчала, к ней жалась меньшая сестра.