Читать интересную книгу Первопрестольная: далёкая и близкая. Москва и москвичи в прозе русской эмиграции. Т. 1 - Александр Дроздов

А на Благовещение[139] патриархом совершался чин преломления хлебов.

За всенощной в Благовещенском соборе патриарх благословлял и преломлял благодарные хлеба, а с ними разливал по кубкам вино.

Укруги хлеба, ломти калачей и кубки вина раздавались за всенощной всему народу. Первый же укруг хлеба, первый ломоть калача и первый кубок получал из рук патриарха краса-государь.

На Благовещение государь во второй раз созывал к себе за стол московскую нищую братию, сирот и калек. Это была благовещенская трапеза.

От 1664 года сохранилась запись столового счёта. Какую же, действительно, сказочную великолепную уху варили царёвы повара и поварихи для его нищих гостей в громадных царских котлах! Для ухи было куплено двадцать три щуки, каждая «в три чети длиной», а три чети — это аршин с лишним. Язей же, карасей и окуней рассольных было просто «бессчётно»…

Так начиналась благостыня московская — посещением темниц и острогов, освобождением колодников в прощеные дни и двумя великими царскими трапезами для нищей братии — сыропустной и благовещенской. И свершалось так из года в год. На том и стояло царство Московское.

Подходило между тем Вербное воскресенье.

В неделю ваий[140] свершалось шествие на осляти.

Это было всенародное зрелище смирения царя. Патриарх олицетворял образ Христа, Москва, как новый Иерусалим, встречала Его «осанной», а московский царь, пеший, вёл под уздцы белого Христова коня.

Русская жажда преображения всего земного в небесное и воплощения небесного в земном была в таком сочетании патриарха на белом коне и пешего царя перед ним.

Иностранцы Маржерет, Вер, Гаклюйт, Олеарий с одинаковым изумлением описывают величие этого шествия.

Из Успенского собора выносили высокую украшенную вербу. Под нею с пением стихир шло пять отроков в белых одеждах. За вербой начиналось шествие больше чем тысячи отроков, в белых одеждах, с горящими свечами. Это было белое шествие.

Потом несли хоругви и образа. Это было золотое шествие: золотые хоругви, священство в золотых и цветных парчовых ризах. За священством в золотой парче, в алмазах и жемчугах шло пешим боярство.

Белое и золотое шествие внезапно прорывалось красным: снова шли отроки, но уже в красных одеждах. Они замечательно назывались на Москве — пламенниками.

Пламенники сбрасывали с себя красные одеяния, расстилали их перед белым конём.

Перед конём шёл государь. Он вёл за уздцы белого коня. Конь был весь покрыт ослепительно белым сукном, и его голова была в московском белом капуре.

Царь вёл коня под уздцы. На коне — патриарх. В его левой руке окованное золотом Евангелие, правой он благословлял московский народ.

Шествие двигалось за Спасские ворота до Покрова, к Василию Блаженному.

Хрустальные кресты и рапиды несли московские протопопы.

За протопопами шли московские соборные ключари. За ключарями, в цветных ризах, — духовенство всея Москвы.

На Лобном месте патриарх сходил с белого коня и подавал государю палестинскую пальмовую ветвь и русскую вербу.

II

О Боже мой, кто будет нами править?О горе нам![141]

Пушкин

Сколько бы веков ни прошло и как бы ни был отдалён потомок, навсегда затаилась в нём память о милосердном свете древнего Московского царства.

Милостыня нищей братии, посещение острогов, темниц, освобождение заключёнников, прощение вин перед лицом всепрощающего Господа — так каждый год, от века в век, покуда стояло Московское царство, волнами света поднималось, разливалось его милосердие.

Немеркнущий свет Московии — милостивый свет — одна из самых таинственных и прекрасных частиц русской души. Мы гордо любим гром Полтавы, но за громом империи мы всегда чувствуем свет тишайший, необыкновенный, незаходимый свет царства Московского, чудесного, невнятного и умолкшего, как молитва.

Царь на Страстной опять посещал заключёнников и освобождал колодников. Страстное освобождение было вторым по счёту после прощёных дней поста.

«Ежегодно в Великую пятницу, — записывает англичанин Коллинс, — царь посещает ночью все тюрьмы, разговаривает с колодниками, прощает преступников…»

Страстная ночь. На высоком Кремле перекликаются стрельцы, ночная сторожевая стрела: «Славен город Москва, славен город Ростов, Суздаль, Архангельск…» Ночная стрела помянет все города Московской державы, Дома Пресвятой Богородицы.

На улицах тишина. Москва курится ночным паром. Едва светится кафтан государя. Он едет с боярами от заставы к заставе. Он идёт в тюрьмы.

В Страстную ночь в острогах теплились свечи. Всё было прибрано. Там и злодей на цепи, вклёпанной в стену, надевал заветную чистую рубаху, и под недужным вором постилали солому. В темницах, куда и свет не западал никогда, горели свечи, как в церкви. Колодники ждали красу-государя.

Каким ужасающим обманом, каким иудиным предательством покажутся все эти демократии, революции, коммунизмы, чем загнали христианский русский народ на пытки без вины и страдания без милости, если вспомнить только, как четыреста лет назад в Московии сам царь сходил в тюрьмы и разговаривал с колодниками, и прощал, и освобождал…

Государь был как бы воплощением самого Милостивого Спаса. Гремя цепями, к нему тянули руки, на него смотрели глаза, отвыкшие от света, и, может быть, горячо молился разбойник: «Помяни мя, Господи, егда приидеши во Царствие Твое…»

В Страстную ночь, самую таинственную и прекрасную ночь Москвы, когда Спаситель испускал на кресте дух, московский царь как бы принимал на себя Его земное служение, творил Его дело: сам царь среди колодников в темнице.

На Страстной неделе 1655 года дворцовый писец бесхитростно записывает: «В первом часу пополночи изволил великий государь идти на Земской двор и в больницу, и в Аглицкой и Тюремной дворы, и у Спасских ворот, в застенки, жаловал своим государевым жалованием и милостынею иже из своих государевых рук. А жаловал бессчетно».

Теперь, в Страстную пятницу, в глухонемой Москве, где человек замучен беспощадно, только могущественные видения милосердия московских царей прошли по душам, только провеяла снова немая память о Руси, Руси человеческой…

Милость и освобождение в прощёные дни.

Милость и освобождение в страстные дни.

А третья великая милость и освобождение совершались на самое Воскресение Христово, в Святую ночь.

Три раза в год, в три Божьих дня, даровал государь людям милость Божьей свободы.

Заутреня. Сохранилась совершенно живая запись шествия к заутрене царицы в весеннем сумраке московских древних улиц.

Золочёную карету царицы везли десять белых лошадей. За каретой верхами скакали царицыны боярышни. Они были в белоснежных круглых шляпах, подбитых розовой фатой, со шляп спускались на плечи желтые ленты с кистями. Лица верховых боярышень были прикрыты сквозящими фатами. Все они были в сафьяновых жёлтых сапожках.

Впереди поезда стрельцы несли тяжёлые ослопные свечи[142], а за царицыной золотой каретой шли старики-бояре, по трое в ряд, все в золотой парче.

На заутрене, в огне свечей обрачатых, витых такими мастерами живописного дела, как Леонтий Чулков, свечей зелёных и красных, переливались блеском парча и золото тяжкой чеканки. В этом горячем и живом шевелении, когда так неузнаваемы, светлы и нежны все лица, заутреня была, как само золотое небо, сошедшее на землю.

И от заутрени царь снова шёл к заключённым.

В Святую ночь в Москве, затихшей в последние мгновения перед воскресенским перезвоном, царское шествие, смирное, пешее, было как бы шествием самого воскресшего Христа.

Весь год в милосердном круге совершалось одно мистическое действо царского служения, и вершиной его было шествие в Пасхальную ночь ко всем труждающимся и обременённым.

Царь первый приносил им весть:

— Христос воскресе…

И может ли представить потомок, в каком тихом восторге, каким светлым гулом — ликованием человеческим — отвечали царю московские темницы:

— Воистину…

В такие мгновения и утверждалась навеки Святая Русь. И всё, что есть в нас прекрасного, истинного, живого, — всё свет тех московских времен, Москвы Христовой победы, Москвы Воскресшего Господа.

А в первый день Пасхи государь дарил освобождённых и помилованных, жаловал нищих у Спасских ворот и обходил по всей Москве раненых и пленных.

При царе Алексее Михайловиче пленных на Москве держали в Аглицком дворе.

Теперь, когда коммунисты вырезают лампасы из кожи захваченных ими людей, добивают и жгут на кострах раненых, нечеловеческими мучительствами мучают всех, кто в их власти, — какой свет, святой, человеческий, разлит в каждом слове простой и точной записи о посещении государем московских пленных в 1664 году, больше трёх веков назад: «Изволил великий государь жаловать пленных поляков, немцев и черкас, и колодников на Аглицком дворе, чекменями, шубами, рубашками, портами, и угощать их, а еств изволил жаловать лучших: баранины, ветчины, каш, круп грешневых, пироги с яйцы и мясом, калачей двуденежных, вина и медов».