Нет, сегодня всё было необычно: и необычная температура около десяти градусов тепла, и солнце, и штиль. Наверное, этой погодой, этим славным деньком зима приносила людям свои извинения за всё, что натворила за зиму. И хотя все знали, что вплоть до сентября нам вновь солнца не увидать, всё-таки хотелось верить, что такое солнце, такое тепло, такое небо будет не один день.
Весь гарнизонный бомонд в лучших своих нарядах, осторожно прыгая с досточки на досточку, добирался на пятачок к военторгу.
Дамы блистали, собирались стайками, разглядывали друг друга, словно никогда раньше не виделись, ахали и охали от восторга и зависти, продавливали едва высохшую глину пятачка каблуками лаковых туфелек.
Мужики стояли, солидно курили «Казбек», одёргивали полы и стряхивали пылинки с непривычно и мешковато сидящих дорогих гражданских костюмов. Эти костюмы одевались разве что только в отпуске, а потом снова ложились гнить в чемоданы до следующего отпуска.
Здоровались со вновь прибывшими и просто не знали, куда себя деть в этот непривычный от безделья день.
Между офицерами и дамами шмыгали крикливые, возбуждённые необычной обстановкой дети, считавшие великим достижением дотронуться и даже погладить громадного старого гарнизонного пса, помесь волка с собакой, добродушнейшее существо, который признавал только людей в форме и теперь недоумевающе обнюхивал каждого, и не знал, что делать, — лаять или хвостом вилять. Люди все какие-то незнакомые, а запах вроде как от них свой…
Ближе к обеду, в самый разгар ассамблеи, на пятачок, шлёпая по лужам промокшими насквозь унтами, без галош добрался, наконец, Иван (фамилии его называть не буду во избежание возможных объяснений, — скорее всего он жив и здоров, и тогда мне не миновать скандала).
Об Иване стоит сказать несколько слов особо.
Поступали мы в училище разом.
Я уж не помню, из какого он аэроклуба, так как судьба развела нас ещё на плацу после команды «Всем, кто выше метр семьдесят — двадцать шагов вперёд марш!».
Я уже рассказывал, что по этому признаку был произведён отбор для зачисления в экспериментальную группу курсантов, которые должны были закончить училище не за два, как мы, а за год обучения.
Я также кратко упоминал о тех жёстких условиях, которые царили в их группе, и как оттуда вылетали один за другим курсанты, которые по любой причине пропустили один-два лётных дня.
К чести Ивана, следует отметить, что он таки закончил училище за год, причём закончил его отлично. После этого я его потерял на несколько лет, и вот мы встретились с ним на краю света, на Сахалине, на аэродроме «Возвращение», где Иван без какой-либо надежды на продвижение по службе тянул лямку рядового лётчика, что для самолюбивого и неплохо летавшего лётчика было, по крайней мере, обидно. Я не знаю истинных причин, мешавших Ивану двигаться по служебной лестнице. По рассказам он служил на этом аэродроме чуть ли не с выпуска из училища. По-моему, всё-таки ему мешали именно его амбициозность, уверенность в своей исключительности и неординарности, что порождало резкость и нетерпимость по отношению к окружающим, замкнутость и болезненную реакцию на замечания со стороны не только товарищей, но и старших.
Вполне естественно, что иметь только хорошие лётные данные для карьеры, особенно в истребительной авиации, где подчинённый должен не только слушаться старшего, но и быть готовым реально пойти на смертельный риск по его команде, соответственно иметь и у себя такие качества, чтобы и его подчинённый был готов к этому — явно недостаточно.
Какой-то странный талант был у него: способность восстанавливать против себя самого терпеливого и очень быстро.
Приведу пару примеров. Однажды на полёты приехала высокая комиссия. К комиссиям мы уже давно привыкли: комиссиями в те времена увлекались всюду, тем более — на Сахалине, где по гарнизону аборигены носили на продажу красную икру по пять рублей за ведро, теша была за бесценок, а горбушу вообще никто не ел. Один из членов комиссии вместе с заместителем комдива присутствовал на предполётной подготовке. Задавались, как обычно, стандартные контрольные вопросы типа «На взлёте появился дым в кабине. Ваши действия?» Лётчики обычно не очень любят играть в этот детский сад и отвечают тогда, когда их вызывают или задают вопрос персонально. Высовываться с ответами на такие стандартные и всем известные вопросы считалось вроде как нескромным, что ли. Об этом знали и задающие вопросы, и отвечающие на них. Иван сидел в первом ряду, — так быстрее заметят.
Кстати, в первые ряды высовываться тоже считалось среди пилотов нескромным. Проверяющий, за годы штабной службы забывший о традициях лётчиков не высовываться, совершил ошибку, задав вопрос для всех.
Естественно, ему же пришлось и вызывать пилотов, чувствуя отсутствие энтузиазма аудитории. На вопрос: «В первой половине разбега самолёт уклоняется вправо. Ваши действия?» — вызываемые отвечали что-то типа: «Даю правую ногу и придерживаю тормозом,» — или что-то вроде: «Смотря как уклоняется, если резко и плохо слушается — прекращу взлёт и зарулю, чтобы проверить не разрушен ли пневматик, иначе на посадке поломаешь самолёт,» — и т. п.
Когда вопрос был обсосан, и вызывать уже никого не имело смысла, проверяющий задал вопрос: «Может, у кого есть другое мнение?..» И тут Иван поднял руку.
Проверяющий с интересом предложил: «Прошу».
Иван встал, победно оглядел обращённые на него вопросительные взоры аудитории (ну, что, мол, ещё тут можно сказать?) и выдал: «Системой командных рычагов заставляю вверенную мне технику занять требуемое положение и продолжаю взлёт!».
Наступила какая-то неловкая минутная тишина, потом кто-то, не выдержав, прыснул в кулак, и вдруг аудитория взорвалась гомерическим хохотом. Так с тех пор Иван и стал «Командным рычагом», и кличка эта плотно пристала к нему.
Как-то на ночных полётах Иван зашёл в дежурное звено. Все койки были заняты, а на тумбочке у входа скромно лежал старенький шлемофон сеточкой, невесть как оставшийся у пилота, по-видимому, ещё со времён ленд-лиза. Хозяин шлемофона — подполковник из лётного отдела армии, с которым Иван был запланирован на контрольный полёт перед допуском к ночным полётам (очередная ступенька в карьере лётчика), сидел за столом спиной ко входу и что-то писал в ожидании следующего полёта. В дежурке стоял полумрак. Как обычно ночью, лампа была повёрнута ко входной двери.
Иван снял свой шлемофон и собирался положить его на тумбочку, но увидел чужой шлемофон. Недолго думая, он взял шлемофон проверяющего, от которого зависело, получит ли Иван сегодня хорошую оценку для допуска на самостоятельные полёты ночью: «чей это тут презерватив?» — и бросил шлемофон проверяющего в угол. «Мой», — ответил проверяющий, и Иван, вдруг рассмотрев хозяина шлемофона, понял, какую глупость он спорол: теперь ему допуска не видать как своих ушей.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});