Для Пикассо этот ребенок, плоть от плоти его, новое чудо. Он сам занимается ребенком, ведь его вселенная для него закрыта. «Однажды, — пишет Сабартес, — решившись полностью переменить свои привычки, он сам принимается стирать пеленки по одной простой причине: раньше он ничем подобным никогда не занимался». У ребенка светлые волосы, светлая кожа и голубые глаза Мари-Терез, но позже она странным образом все больше станет походить на своего отца. За этой белизной горит черный огонь. Она станет порывистой, живой, и ее присутствие будет так же ощутимо, как присутствие отца.
В начале ноября 1935 года Пикассо приглашает к себе Сабартеса с женой: жизнь в опустевшем доме становится для него невыносимой, он так привык к женскому присутствию. В спальне он расстелил на второй половине кровати старые газеты в знак того, что она покинута.
Благодаря присутствию Сабартеса в жизни Пикассо, которому недавно исполнилось пятьдесят лет, появился свидетель, как в дни его молодости. Пикассо называл Сабартеса поэтом, но был он прежде всего журналистом и романистом; он уехал из Испании в ранней молодости и долго жил в Южной Америке и Соединенных Штатах. Однако Пикассо был прав, признавая в своем друге поэта. Чрезвычайная восприимчивость Сабартеса, его совершенно особый взгляд на окружающее свидетельствует о том, что он был прирожденным поэтом; когда он рассказывает о каких-либо событиях, передает разговоры или описывает кого-нибудь, прежде всего он обращает внимание на атмосферу. Его интересует не столько то, что думают люди, сколько их манера думать, их реакция на происходящее. Поэтому, описывая жизнь своего друга, Сабартес прежде всего передает атмосферу крайнего напряжения, в которой, однако, Пикассо чувствует себя неплохо.
Сабартес чрезвычайно лоялен, но с Пикассо не может скрыть своего восхищения художником, не теряя при этом чувства юмора. Встречая или провожая нежеланных посетителей, он подмигивает: «Я похож на церковного сторожа». Чем более громкой становится известность Пикассо, чем больше возбужденных посетителей ломится в его дверь, тем дальше Сабартес отступает за кулисы, не переставая сдержанно и иронически улыбаться.
Как только Сабартес приезжает в Париж, он как бы становится частью жизни Пикассо, он не питает никаких амбиций, никаких иллюзий, он готов оставить все свои дела и наблюдать, в каком невообразимом хаосе живет его друг.
А хаос действительно невообразимый. Вся кровать завалена письмами, приглашениями, каталогами, журналами и книгами. Пикассо сваливает всю свою корреспонденцию, не читая ее, куда-нибудь на стул, под телефон, который использует в качестве пресс-папье, или на камин. На улице Ля Боэси среди почтовых открыток, засунутых за зеркало над камином, тюбиков с красками, глиняных горшков со щетками и кистями, бронзовых скульптур скапливаются воспоминания, сувениры из прошлого, которые сохранили какое-то свое значение, напоминают ему о забытом чувстве, о потерянной радости, о человеке, давно уже исчезнувшем из его жизни. Он бережно хранит воспоминания о них — еще одно свидетельство его верности самому себе, потому что помнит каждый этап своей жизни.
Однажды Сабартес спросил, не удержавшись: «Объясни, пожалуйста, зачем ты хранишь все это, при твоей страсти к обновлению».
«Это разные вещи, старик, и никакой связи между ними нет. Дело в том, что я отнюдь не вертопрах… С какой стати я должен расстаться с тем, что однажды оказало мне честь, попав мне в руки?»
В общем-то, Пикассо попросту предпочитает тратить минимум усилий в повседневной жизни. Однажды, например, он решил, что удобнее есть в кухне, а не в столовой. «Там все под рукой», — объяснил он Сабартесу. На самом же деле есть в столовой означало, что он должен вставать из-за стола, где он с удобством расположился с книгой или блокнотом, да еще и убирать целую груду бумаг, газет, сигарет, спичек п тому подобных вещей, чтобы постелить скатерть.
Сводя свою жизнь к минимуму усилий, Пикассо хитрит сам с собой, с оцепенением, охватившим его. Идут месяцы, а этот его паралич не оставляет сто, становясь лишь более устойчивым. У тех, кто хорошо знает Пикассо, создается впечатление, что оп погрузился в сон, от которого не испытывает никакого желания пробуждаться. «В какой-то степени ему это нравилось, пишет Гертруда Стайн, — для него это означало отсутствие ответственности, а ведь это приятно — не нести никакой ответственности; как солдаты во время войны: война ужасна, говорят они, но во время войны мы не несем никакой ответственности, ни за жизнь, ни за смерть».
ГЛАВА XIII
«Герника»: потрясенный мир
(1935–1939)
«Пришло время, когда все поэты имеют право и обязанность поддерживать других, поскольку они глубоко замешаны в их жизнь, в жизнь общественную», — говорит Поль Элюар в 1936 году. Он возвращается из Испании, куда ездил, чтобы рассказать о Пикассо по случаю большой ретроспективы его работ, первой с 1902 года, которая на этот раз показана во многих больших городах. На конференциях, где Рамон Гомес де ля Серна читал стихи Пикассо, Элюар встречает множество друзей: Лорку, Альберти, Бергамина. Испанские интеллигенты чувствуют ветер перемен, ветер надвигающейся трагедии, от них французскому гостю передастся чувство необходимости объединяться перед лицом общей опасности.
По возвращении из Испании Элюар выпускает сборник стихотворений с характерным названием «Плодовитые глаза». С Пикассо он знаком уже давно. Еще в 1926 году было опубликовано его стихотворение «Пабло Пикассо». Контакты с сюрреалистами должны были сблизить Элюара с человеком, «держащим хрупкий ключ от проблемы реальности». Между ними завязывается дружба, с годами становящаяся все более крепкой, причем Элюар на пятнадцать лет моложе Пикассо. Они будут делить боль и возмущение, радость и счастье; только преждевременная смерть поэта положит конец этой преданности.
В июне 1935 года Пикассо сделал четыре офорта для сборника стихотворений Элюара «Перила». Большую медную пластину он разделил на четыре части; на первой было изображение головы спящей женщины; на второй — композиция, странным образом напоминающая арабскую каллиграфию; на третьей — лицо жены Элюара Нуш, «бледное и излучающее свет». Четвертый прямоугольник оставался пустым, как будто у Пикассо иссякло вдохновение — вещь для него совершенно необычная — и он попросту оставил на этом пустом прямоугольнике отпечаток своей ладони, ладони труженика, ушедшего на отдых.
Когда Элюар возвращается из Испании, Пикассо все же рисует для его сборника «Плодовитые глаза» еще один портрет Нуш, волнующей в своей хрупкости. В начале 1935 года он чувствует себя более чем когда-либо растерянным. В феврале и марте в Париже состоялись две его выставки, их громкий успех снова привлек внимание широкой публики к художнику, это погрузило его в водоворот нежелательного общения. И Пикассо бежит, спасаясь от этого шума, причем просит Сабартеса пересылать ему все письма на имя Пабло Руиса: «Как меня звали тогда, когда мы с тобой были детьми».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});