на это дело надо идти в чистой рубашке». В конце концов, он пошел и оказался на высоте до последнего момента. Он был затем арестован вместе с Савинковым в Севастополе в мае 1906 года и приговорен к каторжным работам.
По вере террориста, акт его последнего самопожертвования должен зажечь сердца тысяч других людей волей к борьбе за общее благо. «О, смелый Сокол! В бою с врагами истек ты кровью, но будет время – и капли крови твоей горячей, как искры, вспыхнут во мраке ночи, и сотни храбрых сердец зажгут они безумной жаждой свободы, света!»
Так писал в те годы Максим Горький, и его слова находили горячий отзвук в сердцах русской молодежи. Террористический акт – это не столько акт мести или расправы, сколько призыв к действию, к самопожертвованию – на благо родины, народа, во имя человечества.
Как хорошо говорил о переживаниях террориста Каляев (по воспоминаниям Сазонова): «Да не посмеет никто сказать про нашу организацию, что в нее идут люди, которым все равно нет места в жизни. Нет, только тот имеет право на свою и на чужую жизнь, кто знает всю ценность жизни и знает, что он отдает, когда идет на смерть, и что отнимает, когда обрекает на смерть другого. Жертва должна быть чистой, непорочной и действительно жертвой, а не даром, который самому обладателю опостылел и не нужен. Поэтому, прежде чем стучаться в дверь Боевой организации, пусть каждый из нас строго испытает себя: достоин ли он, здоров ли, чист ли… В святилище надо входить разутыми ногами».
А с какой чуткостью и драматизмом переживал Каляев подготовительную работу! Он говорил: «Мы тратим столько энергии, искусства и на что! Как подумаешь, становится страшно… Ужасная охота на человека! Проклятые!.. Они превращают нас в сыщиков…» И с настоящим пророческим предвидением переживал неизбежный конец: «Я часто думаю о последнем моменте. Мне бы хотелось погибнуть на месте, отдать все – всю кровь, до капли… Ярко вспыхнуть и сгореть без остатка. Смерть упоительная. Да, это завидное счастье. Но есть счастье еще выше – умереть на эшафоте. Смерть в момент акта как будто оставляет что-то незаконченным. Между делом и эшафотом еще целая вечность – может быть, самое великое для человека. Только тут узнаешь, почувствуешь всю силу, всю красоту идеи. Весь развернешься, расцветешь и умрешь в полном цвете… как колос созревший, полновесный».
Через такую именно смерть и прошел Каляев.
Перед тем как сделать окончательный шаг, я провел несколько мучительных дней и ночей наедине с собой. Что значит предложить себя в члены Боевой организации? Прежде всего, это означало полный отказ от самого себя. Надо отказаться от семьи, от друзей, от личной жизни, от всех своих привычек. Отныне каждый шаг должен быть обдуман, каждое слово – взвешено. Ведь от малейшей твоей ошибки может зависеть не только твоя жизнь, но – что гораздо важнее – судьба твоих товарищей и – самое главное – успех того дела, которое тебе поручила партия. Ты должен отказаться не только от твоих знакомств и друзей, но даже и от товарищей по партии, потому что и в самой партии ее Боевая организация занимала совершенно особое положение. Боевая организация была наиболее законспирированной частью партии. Она была совершенно из нее выделена. Подпольная революционная организация сама по себе является заговорщицкой организацией, но Боевая организация была заговорщицкой организацией в квадрате, в десятикратной степени. Чтобы не вызвать ничем подозрения полиции и многочисленных сыщиков, члены Боевой организации должны были себя отрезать от всего мира.
Если случайно член Боевой организации встретится со своим лучшим другом, с братом, с женой – он должен пройти мимо, сделав вид, что не знаком с ними, чтобы не навести на след Боевой организации полицию, которая может следить за вашей семьей, за вашей женой. Вы можете месяцами быть отрезаны от всех, жить в полном одиночестве и встречаться лишь с теми, кто вам указан, лишь с теми, кто должен прийти на условленное свидание. И если даже на это свидание в течение нескольких недель, месяцев не приходят, вы не имеете права пытаться сами восстановить порванные связи.
Для нашего времени, в условиях недавней войны, некоторое – но только некоторое! – представление о том, что значило решение вступить в Боевую организацию, может дать вступление в ряды парашютистов, участников отрядов «коммандос», военных ударных отрядов так называемых самоубийц.
У этих людей тоже почти нет никаких шансов выжить, остаться в живых. Но у них есть одно огромное преимущество: они гибнут вместе, чувствуя локтем своего товарища, в одном общем и совместном героическом порыве. Положение террориста – совсем иное: он гибнет почти обязательно в одиночестве. Перед смертью он обязательно проводит – если, конечно, не гибнет при самом взрыве бомбы – дни, недели, месяцы наедине один с самим собой перед лицом и в ожидании неизбежной смерти.
А это требует гораздо больше мужества и героизма. Умереть в героическом порыве вместе с другими – дело вовсе не такое трудное; тысячи и тысячи людей гибли так на всех полях сражений. Гораздо труднее умереть в одиночку, сохранить до последнего мгновения самообладание. Сколько раз позднее, в интимные часы бесед, Борис Савинков говорил мне: «Владимир Михайлович, не забудьте, что ведь веревку вокруг шеи каждому из нас обязательно завяжут!»
Я знал все это. Для прошедших революционную школу это было азбукой. В эти трудные дни, когда я сам должен был решить свою судьбу, я невольно переживал все то, что переживает самоубийца накануне окончательного решения. Каким ярким светом вдруг вспыхнула вся жизнь! Солнце казалось ярче обычного, голубое небо – прекраснее, смех прохожих звучал, казалось, громче, чем когда-либо, и казался призывом к жизни. Долгими часами я бродил по берегам Иматры, по засыпанным снегом лесам, и никогда еще жизнь не казалась мне такой прекрасной, никогда, кажется, я так не любовался этими чудесными темно-зелеными елями среди снежных сугробов, этим ажурным рисунком на небе из покрытых инеем тонких и ломких ветвей березы, среди которых беззаботно перелетали с веселым писком крошечные синицы. И каким упоительным миром дышало все вокруг! А я должен был от всего этого добровольно отказаться – и, вероятнее всего, навеки. Почему? Потому что того требовал мой внутренний голос.
О нет, это не