Вокруг царила тишина. Все изменилось. Мир, который я так любила, не стал бы меня оплакивать, даже не почувствовал бы моего отсутствия. Он продолжал бы существовать вечно, безразличный к красоте, и стены его поглотили бы эхо ушедших.
Я почувствовала прикосновение стоящей рядом Сорайи. Она обняла меня за плечи, и я дала волю слезам.
Глава 3
Мы отправились из Гранады в Кастилию вечером, чтобы избежать жары. Путешествие предстояло утомительное: недели езды верхом на жесткой спине мулов. Когда мы выехали на извилистую горную дорогу, спускавшуюся в долины Андалусии, я оглянулась.
Стены Альгамбры на холме в сумеречном свете обрели аметистовый оттенок. Над ее башнями простиралось фиолетовое небо, испещренное похожими на стеклянные блестки звездами. Вдоль дороги стояло несколько крестьян, махая нам на прощание; в деревнях лаяли собаки. Нынешний конец лета ничем не отличался от прошлых, словно на следующий год мы собирались вернуться сюда, как обычно. Затем мы миновали груду камней на обочине, где, как говорили, Боабдиль в последний раз взглянул на Гранаду и заплакал.
Как и он, я думала, увижу ли когда-либо мой заветный дворец.
* * *
Три недели спустя мы добрались до засушливых равнин Кастилии и города Толедо. Город возвышался на скалистом холме над рекой Тахо, лучи закатного солнца падали на прекрасное скопление белых и охряных зданий, увенчанное собором. Мне всегда нравились узкие кривые улочки и запах свежего хлеба по утрам, цветы во дворе за воротами монастыря, великолепные арки в стиле мудехар, с высеченными на них тайнами побежденных мавров.
Теперь же город казался мне тюрьмой, где мое будущее решалось без моего участия. Толедо являлся официальной резиденцией кастильских кортесов, совета вельмож и чиновников, которых избирал каждый крупный город Кастилии. Моя мать основательно урезала власть кортесов, прекратив царившую до ее вступления на престол анархию, однако ей все так же приходилось обращаться к этому органу за одобрением налогов и прочих крупных расходов, а также королевских союзов и присвоения титулов ее наследникам.
Именно кортесы одобрили мою помолвку.
Пока мы ехали по крутой дороге в сторону алькасара, я молчала, плотно сжав губы. За все время пути я почти не разговаривала, и мое раздражение лишь усилилось, стоило мне оказаться внутри старого замка: похожей на пещеру мрачной норы с постоянно сырыми стенами. После заросших олеандром двориков Альгамбры здесь мне было тяжело дышать. И что еще хуже, здесь начались мои серьезные уроки французского, которые давал лишенный чувства юмора учитель. Он читал бесконечные лекции и заставлял меня ежедневно декламировать гласные.
Он муштровал меня четырежды в день, и акцент его казался мне столь же прокисшим, как его дыхание. С холодным наслаждением я коверкала глаголы, наблюдая, как он бледнеет от ярости. Пока однажды сквозь звуки его занудной речи со двора замка не пробился стук копыт.
Подбежав к узкой амбразуре, я изогнула шею, чтобы сквозь оконную щель разглядеть прибывших.
– Мадемуазель, – сердито заявил учитель, – asseyez-vous, s’il vous plaît![8]
Но я уже приметила покрытых алыми попонами жеребцов и поспешно выбежала из класса, оставив ошеломленного учителя стоять с раскрытым ртом.
Сбежав по каменной лестнице, я увидела впереди группу кастильских вельмож, которые направлялись в сторону sala mayor, главного зала. Развернувшись кругом, я подобрала громоздкие юбки и бросилась в галерею менестрелей. Если удастся добраться до него раньше матери, убедить его…
Я вполголоса выругалась: придворные уже собрались в зале. Войти туда без сопровождения я не могла и присела за ширмой, отделявшей галерею от зала. Со двора входили вельможи моего отца.
Увидев с ними его самого, я облегченно вздохнула.
От красного плаща на его плечах пахло так же, как и от него самого: лошадьми, вином и его потом. Сапоги на мускулистых ногах прирожденного наездника были забрызганы грязью. Невысокий ростом, он тем не менее будто бы возвышался над всеми остальными. Вот он снял шляпу, открыв коротко подстриженные черные волосы. Держа шляпу в одной руке и уперев другую в бок, он окинул взглядом кастильских вельмож, улыбнулся и взревел:
– Изабелла, mi amor, я дома!
Я прижала ладонь ко рту. Как же ненавидели придворные подобные его возгласы! Он всегда появлялся так, демонстрируя бескрайнюю любовь к жене и презрение к жестокому кастильскому этикету. Для грандов при дворе моей матери то был еще один признак его арагонской неотесанности. Их лица помрачнели.
Мне не требовалось напоминаний матери, что кастильские вельможи не одобряют ее мужа. Пока мои родители не поженились, Арагон и Кастилия были отдельными королевствами и порой враждовали. Арагон, несмотря на меньшие размеры, владел островами и землями на Средиземном море и имел огромное влияние, в то время как Кастилия занимала бо́льшую часть Центральной Испании, соответственно имея бо́льшую власть. Союз моих родителей объединил королевства, хотя их брачный договор сохранял за Арагоном право на собственные выборные представительные органы. После смерти родителей мой брат Хуан становился первым правителем обоих королевств, и продолжение его рода гарантировало, что Испания никогда больше не разделится. До этого же мой отец являлся королем-консортом Кастилии и полноправным королем Арагона, о чем никому и никогда не позволял забыть. Подобная уступка со стороны матери лишь усиливала неприязнь к нему кастильских вельмож.
За прошедшие годы я слышала и другие рассказы, не предназначавшиеся для моих ушей. В том, что отец неравнодушен к женщинам, можно было не сомневаться: мать взяла ко двору его внебрачную дочь Иоанну и сделала архиепископом его внебрачного сына. Но несмотря на подобные грешки, их браку можно было только позавидовать. Мать никогда ему не перечила, и их встречи всегда приносили неподдельную радость. Отец был не прочь повеселиться, обожал непристойные шутки и хороший кубок хереса, проводил немало времени в обществе детей. Но никто другой не любил его так, как я.
Сквозь ширму я видела, как отец снимает плащ и заводит разговор с доверенным советником матери, тощим Сиснеросом. Его вельможи стояли в стороне от кастильцев, что свидетельствовало о взаимной неприязни. Затем вошла мать с моими сестрами. Отец тотчас же оставил Сиснероса и направился к ней. Он наклонился к матери, и ее бледные щеки залил румянец. Казалось, будто в зале нет больше никого, будто они – единственные влюбленные во всем мире. Рука об руку они прошли к возвышению. Отец улыбался, глядя на кланяющихся кастильцев.