ящик с деньгами (читай – с желаниями) довести до логического конца?
В божественность третьего полицейского веришь не по причине его умения творить чудеса, а по причине его высочайшей скромности. Он живет в стене и даже лица своего не имеет (у него лицо старика Мэтерса, то есть совести героя); он, прощаясь с героем, робко спрашивает: ничего, что он осмелился оклеить свой бедный кабинет обоями? На что герой, смотря на него как на дурачка, не сумевшего воспользоваться омнием, отвечает, что тот может не стесняться. Фантазии самого героя, думающего, что омний теперь перешел к нему, идут гораздо дальше оклеивания стен обоями и чистки с помощью омния брюк: он помышляет о богатстве и славе, и даже о вмешательстве в законы природы. Вот почему смешон и жалок он, а не третий полицейский, сказавший: «Я не люблю личных вольностей, потому как что было бы с миром, если бы все так поступали»?
Роман Флэнна О’Брайена – это ряд поэтических провокаций, заставляющих нас встряхнуться и хотя бы временно отказаться от привычного взгляда на вещи. Автор не считается с законами физики и исподволь иронизирует над рассудком, так что с ходу может показаться, что все в романе – бред и игра. Однако за кажущейся игрой лежат весьма серьезные моменты. Например, такие как тонкая взаимосвязь всего сущего, ответственность человека за свои поступки и мысли, и неизбежная расплата его за ошибки.
9
Самое общее впечатление от романа «Чевенгур» и повести «Котлован» Андрея Платонова такое: на неприютной земле среди враждебной или равнодушной природы пытаются выжить безумные люди, обуреваемые фантастическими идеями.
Расстреляв местных буржуев, большевики степного уездного городка Чевенгур вообразили, что у них наступил коммунизм. Они собрали по окрестностям человек 100 пролетариев и прочих, то есть бродяг, и зажили новой жизнью. Приехавший посмотреть, действительно ли тут завелся социализм, и каков он, коммунист Копенкин спрашивает председателя ревкома Чепурного: «Что же делать в Чевенгуре»? Тот отвечает: «Ничего, у нас нет нужды и занятий – будешь себе внутренне жить»! Труд отменен как пережиток жадности и эксплуатации, «потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество – угнетению». «За всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием». Жители ели раз в сутки – вечером, заваривая общий суп с утра «в железной кадушке неизвестного назначения, и всякий, кто проходил мимо костра, в котором грелась кадушка, совал туда разной близкорастущей травки – крапивы, укропу, лебеды; туда же бросалось несколько кур и телячий зад, если вовремя попадался телок». По субботам чевенгурцы переносили с места на место дома и сады, сдвигая их ближе к центру в кучу и ломая порядок улиц. «Так это не труд – это субботники! – объясняет Чепурный. – А в субботниках никакого производства имущества нету, просто себе идет добровольная порча мелкобуржуазного наследства».
Подобно труду упразднены просвещение, наука и даже ум, поскольку «ум такое же имущество, как дом, а стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых».
Как видим, идея коммунизма здесь доведена до логической крайности. Так мыслят максималисты, а максимализмом, как известно, страдают дети и подростки. Еще, кажется, Достоевский отмечал эту черту характера русского народа: никогда не знаешь, то ли он (простой человек) тебя убьет, то ли жизнь за тебя отдаст. Пролетариат «Чевенгура» и «Котлована» жестоко расправляется с классовыми врагами и трогательно заботится о таких же, как он, нищих и обездоленных. Откуда в нем эти крайности и раздвоение?
Чтобы выжить в невыносимых условиях, терпя голод и холод, нужна вера, что страдания не напрасны и рано или поздно они кончатся. Можно привыкнуть к внешнему хаосу, но нельзя привыкнуть к хаосу в голове. Нужна ясность. И исторические вожди большевизма дали эту ясность: вот свои, а вот враги. Однако коммунизм – идея изначально утопическая. Платонов довел ее до абсурда не затем, чтобы посмеяться над ней, а чтобы стали заметны ее слабые места.
Прибывший в Чевенгур мастеровой Гопнер заметил: «Здесь я никакого ремесла не вижу, рабочему человеку здесь делать нечего». И когда заболел пожилой товарищ Яков Титыч, Гопнер не выдержал и полез чинить протекающую на больного крышу. «Не бойтесь, пожалуйста, – сказал всем Чепурный. – Он не для пользы и богатства застучал, ему нечего Якову Титычу подарить». Таким образом, для труда был найден повод. Другие тоже стали что-то делать больному и друг другу: заготовляли хворост, штопали мешки, корчевали на кладбище кресты, которые хотели использовать для сооружения плотины, давили по домам клопов, ваяли друг друга из глины. И хотя многие их изделия бесполезны (деревянная сковорода, железный флаг и пр.), первый шаг к труду, а значит и имуществу (пусть пока не частному), сделан. Вторым шагом отступления от «идеального» коммунизма стала женщина.
Прочие, немного отдохнув в Чевенгуре после бродяжьей жизни, захотели себе жен. Секретарь и толкователь смутных чувств Чепурного Прокофий Дванов заговорил было, что «женщины заведут многодворье вместо одного Чевенгура, где живет ныне одна сиротская семья, где бродят люди, меняя ночлеги и привыкая друг к другу от неразлучности». Но прочие настояли на своем: «Жен вези! Нам одним тут жутко – не живешь, а думаешь! Про товарищество говоришь, а женщина человеку кровный товарищ». И Прокофий привез через некоторое время с десяток бродяжек, годящихся по скудности тела скорее в матери и младшие невыкормленные сестры, чем в жены. Тем не менее «девочки и старушки» выбрали себе мужей (им пришлось это сделать самим, ибо никто из чевенгурцев не хотел семейного счастья раньше товарища) и разбрелись по домам и закуткам. «В городе стало тише. Кто получил себе мать или дочь, тот редко выходил из жилища и старался трудиться под одной крышей с родственницей, заготовляя неизвестные вещи». Когда Прокофий спросил у Кирея: ты чего подарков не даешь в коммунизм? – тот ответил: «А чего мне коммунизм? У меня Груша теперь товарищ, я ей не поспеваю работать, у меня теперь такой расход жизни, что пищу не поспеваешь добывать»…
Прокофий пошел описывать городское имущество в надежде, что, когда Чепурный умрет, оно достанется ему. Крестьянин по происхождению, он не понимает категории «общее». Немного раньше он выпросил у Чепурного в единоличное пользование молодую женщину Клавдюшу, которую делил с ним. Когда в Чевенгуре завелись семьи, Прокофий и Клавдюша заняли каменный дом, видимо, лучший по городу.
Беда не только в том, что в пролетарское стадо может затесаться крестьянская овца. Сам пролетариат разнороден. В повести «Котлован» мы читаем: «Новые землекопы постепенно обжились и привыкли работать. Каждый из них придумал