в своем решении до конца. Ради чего жить? Ради искусства? Но позиция творца с ее отстраненностью и известной долей равнодушия не подходит Гаршину. Конечно, можно “писать кровью”. Но недолго. Художника Рябинина (рассказ “Художники”) хватило на одну картину. Самого Гаршина – на одну книгу в 300 страниц. Рябинин бросил рисовать и поступил в учительскую семинарию, но (замечает в конце автор) и на этом поприще не преуспел. Герои Гаршина, как правило, не преуспевают, ибо они – люди пропащие.
В 70-е – 80-е гг. прошлого века в России в ходу были идеи просветительства, “хождения в народ” и т.п.. Эти идеи, безусловно, интересовали Гаршина, готового ухватиться за любую нить, обещающую вывести его из лабиринта ужаса. “Сеять доброе, вечное” собирается Рябинин. Связать себя с общей жизнью, разделить чужое горе и тем самым забыть о своем мечтает Алексей Петрович – герой рассказа “Ночь”. Он совсем уж было собрался пустить себе пулю в лоб, как вдруг перед ним забрезжил этот выход – жить ради других. Но вот странность – он всё же умирает. Не от пули. От восторга перед открывшейся надеждой он умирает. Почему? Почему Рябинин не преуспел ни в искусстве, ни в учительстве? Во-первых, Гаршин сознавал, что семена искусства и просветительства летят в прорву и, в конечном счете, в деле исправления нравов ничего не решают. Во-вторых и в главных, он, столь чутко распознающий фальшь, чувствовал, что счастливый конец для такого сорта людей был бы психологически не верен. Едва только падшая женщина, образованная проститутка, героиня рассказов “Происшествие” и “Надежда Николаевна”, встретив хорошего человека, собралась вернуться к “нормальной” жизни, как стала жертвой ревности и погибла. Думаю, тут ревность не столько героя Бессонова, сколько автора Гаршина. Его привлекало в Надежде Николаевне ее страдание, ее падение. Видеть ее житейски, пошло счастливой было выше его сил.
Гаршин не произнес рокового слова, которое произнесет поэт первой эмигрантской волны Борис Поплавский. Но всем своим творчеством и своей судьбой Гаршин четко ответил на вопрос: что делать? Когда ему было 33 года, он бросился в пролет лестницы. Что делать? ПОГИБАТЬ.
Поймут ли меня отцы церкви2, если я скажу, что Гаршин должен быть причислен к лику святых. Господь искал в людях душу. Кто же тогда божьи люди, если не такие как Всеволод Гаршин?
3
“… безумие и ужас” – этими словами начинается повесть Леонида Андреева “Красный смех”. Здесь та же, что у Гаршина, тема войны, столь же нервные герои, но приемы воздействия на читателя разнообразнее и сильнее. Вместо описаний и рассуждений на первый план здесь выходит образ, причем все образы призваны иллюстрировать одну идею, показать, что война – безумие и люди – сумасшедшие.
“Передо мною стоял молоденький вольноопределяющийся и докладывал, держа руку к козырьку… В то же мгновение произошло что-то непонятное, чудовищное, сверхъестественное. В правую щеку мне дунуло теплым ветром, сильно качнуло меня – и только, а перед моими глазами на месте бледного лица было что-то короткое, тупое, красное, и оттуда лила кровь, словно из откупоренной бутылки, как их рисуют на плохих вывесках. И в этом коротком, красном, текущем продолжалась еще какая-то улыбка, беззубый смех – красный смех. Я узнал его, этот красный смех. Я искал и нашел его, этот красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольется по всей земле”.
Люди в массе своей не воспринимают войну как безумие, не видят красного смеха. Для них война – бедствие, но все же нормальное явление. “И никто из нас не боялся смерти, так как никто не понимал, что такое смерть”, – говорит герой повести. “Мы двигались, делали свое дело, говорили и даже смеялись, и были – как лунатики”. Как тут не вспомнить великую метафору, изреченную философами и поэтами: жизнь есть сон. Кстати, о метафорах. Борхес заметил, что иные из них как бы витают в воздухе, сами собой подразумеваются. Прочие же не стоит труда и выдумывать. Жизнь есть сон – “воздушная” метафора. Впрочем, почему метафора? Кажется, и ученые уже обнаружили, что мозг человека задействован лишь на 10 процентов.
И вот Андреев представил себе людей ПРОСНУВШИХСЯ. Это, прежде всего, главные герои повести, два брата, натуры тонкие и чуткие, как сам их создатель. Они проснулись и словно взглянули на мир со стороны. Все было знакомо и в то же время казалось чужим и загадочным. Они пытаются понять происходящее, и, не в силах сделать этого, сходят с ума. Но прежде чем погаснуть они, как факелы, выхватывают из мрака пещеру, где мы живем, и вид ее внушает нам ужас и отвращение.
Если Гаршин лишь ПОДВОДИТ нас к лабиринту безумия, то с Андреевым мы вступаем в его пределы и сходим с ума вместе с героями. Три месяца не мог писать Леонид Андреев после работы над “Красным смехом”.
4
Я уже довольно много распространялся о безумии, но до сих пор ничего еще не сказал о главном герое безумия – о дураке.
Литература XIX века не обидела нас дураками. Персонажи Гоголя, Грибоедова, Островского, Салтыкова-Щедрина. Какая богатая экспозиция, какая обширнейшая галерея! И все же, проходя по этой галерее, ощущаешь, что в ней не достает, может быть, главного. В ней слишком много воздуху, словно помещение только что проветрили. В ней нет удушливой атмосферы, кружащей голову. В ней нет ДЫХАНИЯ безумия.
Впервые я почувствовал это, погрузившись в роман Федора Сологуба “Мелкий бес”. “Передонов начал догадываться, чего хочет княгиня – чтобы он опять полюбил ее. Ему отвратительна она, дряхлая. Ведь ей полтораста лет, – злобно думал он. Да, старая, – думал он, – зато вот какая сильная! И отвращение сплеталось с прельщением. Чуть тепленькая, трупцем попахивает, – представлял себе Передонов и замирал от дикого сладострастия”. Или еще цитата: “Вдруг Рутилов спросил:
– Ардальон Борисыч, а у тебя есть пятачок?
– Есть, да тебе не дам, – злобно ответил Передонов. Рутилов захохотал.
– Коли у тебя есть пятачок, так как же ты не свинья! – крикнул он радостно.
Передонов в ужасе хватился за нос.
– Врешь, какой у меня пятачок, у меня человечья харя, – бормотал он”.
Сологуб и Андреев – это уже ХХ век, когда подсознание с его темной, звериной глубиной, с его нелепыми, дикими видениями прорвало плотину рассудка и затопило русскую литературу. Если в произведениях XIX века дурь не выходит за рамки человеческих