Читать интересную книгу Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956 - Дэвид Холловэй

Иоффе отверг также предложение Рождественского о том, чтобы связать разные области физики с соответствующими направлениями развития промышленности. Рождественский утверждал, что ядерные исследования могли бы совмещаться с работой по технике высоких напряжений. Иоффе отклонил это утверждение, заметив: «Если вы попробуете распределить физику по его (Рождественского. — Ред.) схеме в этих технических институтах, то я не знаю, чего будет стоить такая физика. И надо сказать, что и высоковольтной технике не поздоровится от того, что она будет находиться под руководством специалистов по атомному делу»{69}.

Кроме этого, Рождественский поднял фундаментальный вопрос о том, почему наука используется в капиталистической индустрии все еще с большим успехом, чем в Советском Союзе. Его собственный ответ на этот вопрос состоял в том, что «в конечном итоге капиталист прекрасно заботится о собственном кармане, отлично умеет покупать ученых и заставлять их работать на себя….У нас, в. социалистической стране, какая коллективная воля заменяет умение капиталиста использовать науку? У нас такого организованного аппарата еще нет, или он действует плохо. Между тем следует настаивать на том, что социализм требует такого аппарата»{70}.

В середине 30-х годов советское правительство, по данным одного исследования, тратило на научные исследования и разработки большую, чем США, часть своего национального дохода{71}. Советское руководство ожидало, что развитие науки принесет осязаемые результаты и проявило беспокойство, когда этого не произошло. Но основное противодействие техническим нововведениям оказывали не ученые, а система экономического планирования и управления, которая была создана в 30-х годах, исходя из политики ускоренной индустриализации. Эта высокоцентрализованная иерархическая система устанавливала ведомственные барьеры между исследованиями и производством и превращала технические нововведения в трудное бюрократическое упражнение. Практика, когда промышленным предприятиям спускались завышенные задания по выпуску продукции, уничтожала стимулы, которые побуждали бы промышленность осваивать новую продукцию или новые технологические процессы, поскольку это могло бы помешать производству и обернуться невыполнением плановых заданий. Помимо этого, готовность инженеров и руководителей производства (которые тоже, как правило, были инженерами) проявлять инициативу была подавлена шахтинским процессом 1928 г. и процессом Промпартии 1930 г., в ходе которых инженеры были обвинены в саботаже на угольных шахтах, расположенных вблизи от г. Шахты, и в заговоре с целью свержения советского режима. Эти процессы сопровождались повсеместными арестами инженеров{72}.

Хронические недостатки сталинской экономики — «командно-административной системы», как ее теперь называют, были подробно проанализированы разными исследователями{73}. Поскольку препятствия, встававшие на пути нововведений, носили систематический характер, Иоффе вряд ли мог отвечать за все неудачи, сопровождавшие внедрение научных исследований в производство. Государственный оптический институт был представлен на мартовской сессии в качестве образца, которому должны были следовать другие физические институты. Но этот институт вскоре стал работать исключительно в области прикладной физики, а Рождественский и другие ведущие физики института были со своей исследовательской тематикой переведены в другие учреждения. Поэтому он не мог служить полезной моделью для институтов, занимающихся общими проблемами физики{74}. Иоффе с его лозунгом о том, что физика представляет собой основу техники будущего, не понимал, что внедрить новшество может быть чрезвычайно трудно, что это не является автоматическим следствием научного открытия.

Г.М. Кржижановский, вице-президент Академии и старый большевик, ответственный за планы электрификации страны, и Н.П. Горбунов, постоянный секретарь Академии, направили Вячеславу Молотову, возглавлявшему правительство, рапорт о ходе сессии Академии. Рапорт содержал развернутую критику Иоффе, который, как они писали, пытался избежать серьезного обсуждения работы его института и не воспринимал критических замечаний. Руководимый им институт очень мало сделал для промышленности, указывали Кржижановский и Горбунов. Они подробно описали научные и организационные ошибки, за которые на сессии критиковали Иоффе, и представили это в такой форме, которая позволяла обвинить его в саботаже{75}.

После сессии Академии советское руководство продолжало оказывать давление на научных работников в плане их участия в процессе индустриализации. В августе 1936 г. Народный комиссариат тяжелой промышленности созвал конференцию, на которой начальник научного отдела Центрального Комитета партии Бауман заявил: «…В СССР, как нигде в мире, созданы все условия для процветания науки, для развития научно-исследовательской работы. Мы находимся на крутом подъеме, непрерывно растет культурно-технический уровень рабочих, ширится стахановское движение — все это создает необъятный простор для практической реализации достижений институтов. Имеются четкие директивы партии о научной работе. Перед институтами стоит основная задача: всемерно содействовать осуществлению лозунга партии — догнать и перегнать передовые в технико-экономическом отношении капиталистические страны. Однако научная работа еще отстает от практики»{76}.

На этой же конференции А.А. Арманд, возглавлявший исследовательский отдел Комиссариата тяжелой промышленности, выступил с критической речью, в которой говорилось о медленном прогрессе в научных исследованиях. Хотя, как он сказал, институты и выполнили ряд хороших работ, «но значительная часть их была сделана лишь после того, как стало известно, что аналогичные работы сделаны за границей»{77}.

Привычка оглядываться на Запад и пренебрегать советскими исследованиями, если такого рода работы не проводятся за рубежом, на мартовской сессии была подвергнута критике со стороны Иоффе. Психология лозунга «догнать и перегнать» настраивала против технических усовершенствований на базе оригинальных советских исследований. Этот лозунг подразумевал, что Советский Союз будет идти путями, по которым уже продвигались наиболее развитые страны. Достичь того, что уже было сделано за границей, представляло меньший риск, чем пытаться использовать неапробированные советские идеи. Предложения, исходившие от советских ученых, чаще всего игнорировались, если они не подтверждались иностранным опытом.

Трудности, встававшие на пути нововведений, изменили точку зрения Иоффе на роль, которую должен был играть его институт. Вскоре после разгрома идеи тонкослойной изоляции (1931 г.) он стал пытаться перевести институт из подчинения промышленности в систему Академии наук. Он стремился к развитию фундаментальных исследований, а это было сложно совмещать с требованиями, предъявлявшимися институту сначала Народным комиссариатом тяжелой промышленности, а потом и Народным комиссариатом среднего машиностроения, которому институт подчинялся в 30-е годы. Иоффе хотел в большей степени сконцентрировать усилия на создании основ для техники будущего, чем реагировать на текущие, сиюминутные задачи промышленности. Академия в 1932 г. одобрила идею перехода института в ее систему, но промышленные наркоматы без энтузиазма отнеслись к перспективе его потери{78}.

Академия наук на своей мартовской сессии приняла заранее подготовленную резолюцию, в которой институт Иоффе подвергся критике; ему было рекомендовано приложить гораздо больше усилий для того, чтобы обеспечить быстрое внедрение результатов научных исследований в промышленное производство{79}. Иоффе предпринял определенные шаги для укрепления связей института с промышленностью и поддержал оборонные работы, проводимые в институте, — по размагничиванию кораблей и по радиолокации{80}. В то же время он продолжал хлопотать о переводе института из промышленного сектора в Академию наук, в которой он был бы не столь однозначно ориентирован на решение промышленных задач.

V

В 30-е годы ученые, на которых оказывалось все возрастающее давление, должны были демонстрировать свою лояльность партии и государству. Интеллектуальный климат в стране сильно переменился к худшему еще в конце 20-х годов. Академия наук потеряла ту относительную интеллектуальную независимость, которой пользовалась в 20-е годы, и была поставлена под усиливающийся контроль партии и правительства{81}. Сотрудничества с режимом уже было недостаточно, — теперь партия требовала политического и идеологического подчинения. Научные дисциплины попали под контроль группы воинствующих идеологов, требовавших вырвать с корнем любую политическую или философскую «ересь», которая могла бы возникнуть в научных теориях{82}. Эти идеологи требовали для себя права судить о том, являются ли представления, развиваемые в естественных науках, действительно научными. Центральным вопросом соответствующих дискуссий был вопрос об авторитете в науке: кто имеет право утверждать, какая научная теория является верной, — ученые или коммунистическая партия?{83}