class="p1">– Глазик не Глазик, не знаю. Так представился.
– Погоняло не меняют. Сидел бы – знал бы его. Либо не сидел, либо шкерится. А тебе зачем?
– Да, – махнул Жарков, – личные дела.
– Личные, – повторил Тайх, – личные, приличные.
– Значит, не знаешь ты Глазика?
– Никто не знает. Нет у нас таких.
Утро не наступило, но Жарков уже стоял напротив отдела и не решался войти.
Не поздоровался помощник дежурного, и замкомвзвода ППС прошёл мимо. Промчался тыловик, спешащий на смену, не поднимая головы. Жарков крикнул что-то вроде «здаров», но ни первый, ни второй, ни какой-то по счёту не ответил.
«Не здоров», – подытожил и всё-таки зашёл внутрь.
Иваныч закрыл оружейку.
– Я тут это, – оправдывался Гоша, – пострелял немного.
Безо всяких там, как будто в порядке, Иваныч кивнул.
Нормально будет, хули нам.
Остановился у КАЗа – камеры административно задержанных.
Есть. Так точно. Никак нет.
Присмотрелся, убедился – да.
– Привет, начальник, – просипел Глазик и шмыгнул.
– Чего тут?
– Да чего, блин. Мусора загребли. То есть… замели меня, в общем.
Маленький, недобитый, щекастый.
– Ну, так вот получилось. Шёл себе шёл, никого не трогал. Ну, выпивши. Что ж теперь, нельзя? Я свободный гражданин. Что хочу, то и делаю.
– Мать в курсе? – спросил Жарков, не понимая, зачем спрашивает.
– А что мать? Я говорю, свободный. Большой, взрослый и независимый. Хочу – туда пойду, хочу – обратно. Хочу – вообще останусь тут, и буду.
Несло свистящим запахом чужой пропитой жизни.
– А ты это, начальник, ты меня можешь выпустить? Выпусти, а? Если не в падлу. Я нормально буду. Ты же знаешь. Я вообще нормальный.
Жарков не сомневался, кто нормальный, а кто нет. Остановил проходящего постового.
– Как тебя там… Подойди.
– Да, товарищ майор, – вытянулся по стойке смирно.
– Ты скажи. Кто-нибудь сидит в камере?
Сержант уставился на Глазика, тот на сержанта.
– Ну ты, начальник, даёшь, – хохотал бедолага, – ты чего городишь?
– Сидит, спрашиваю? – повысил голос.
– Сидит, – подтвердил постовой, – задержали за распитие.
– Фамилия?
– Младший сержант Зазуля!
– Фамилия?! – рявкнул Жарков, и сержант, осознав и попросив разрешения, помчался за журналом доставленных.
– Вот те раз, начальник. Ты чего ли думаешь, я тут отсутствую? Ой, – запел несчастный, – всё, заработался.
Изгалялся как мог.
– Я говорю – свободный и довольный, хочу тут, хочу не тут. Хочу летаю, хочу ныряю. Два браслета, три кастета. Ни привета, ни ствола.
– Ну? – бросил Жарков постовому.
– Сейчас-сейчас, – суетился сержант и листал страницы, – не могу найти, сейчас. Точно есть, записывали. Должны были записать.
Со словами «доложишь по результату» Гоша махнул вверх по лестнице и закрылся в кабинете.
Признать себя – значит продвинуться на пути к выздоровлению.
– Нужно понять, Георгий, что таких, как вы, гораздо больше, чем кажется.
– Каких – таких?
– Таких вот… не таких, – не очень-то профессионально объясняла врач.
Лапша пыхтела во рту. Таяла, не оставляя вкуса. Жарков не заметил, как справился. Злость разъела ощущение.
Нацепил оперативку, застегнул кобуру. Спрятался в куртке и, пока елозил вокруг стола в поисках запасного магазина, кое-как успокоился, подумал: да пошло оно всё нахрен.
Младший сержант Зазуля догнал на выходе и сказал, что обязательно установит данные нарушителя. Заступил только-только. А прежний наряд пропустил без записи.
– Дайте время, товарищ майор, не докладывайте руководству…
Молоденький, должно быть, недавно ещё топтал армейский плац, а теперь вот крутит срок в ментуре. Ему бы найти нормальную работу в каком-нибудь офисе. Да кто возьмёт вчерашнего мента? Кому ты сдался, сержантик, какому начальству.
– Точно там в камере человек?
– Так точно, слово… – хотел сказать, что слово офицера, но Гоша поверил и сержантскому.
Поднялся выше, на третий этаж, зашёл в приёмную, опустился на жёсткую скамейку, больше похожую на больничную кушетку. Всё для подчинённых, лишь бы те помнили.
Ровно в 6:30 услышал лёгкую, почти нечеловеческую поступь. Полковник Савчук всегда ходил чуть слышно, и начальники из главка не раз указывали, что тот должен идти уверенно, тяжёлым шагом российского правосудия. Савчук жил как умел, а служил как придётся. На каком-то году, когда срок выслуги перевалил за первую десятку, полковник (тогда ещё майор) перестал нервничать по пустякам и смиренно выносил все тяготы и лишения, как и обещал (кому-то), когда давал присягу.
Увидел Жаркова и махнул: заходи, вроде пока никого нет.
Пока не пришлось строить из себя не пойми кого – того, к чему обязывала его непростая должность.
– Ты мне только одно скажи, – начал Савчук, но не договорил и устремился к чайнику. Щёлкнул, достал чашку (одну), потом бросил взгляд на стол с невостребованными документами, обернулся – а там ещё что-то: материалы и докладные, бумаги, бумаги, подписи и резолюции.
Не сказал, не спросил, и лишь когда чайник уверенно щёлкнул – готов, Савчук щёлкнул в ответ двумя пальцами и указал на Жаркова.
– Только одно мне скажи. Как ты постоянно умудряешься? И не рассказывай ничего тут…
Жарков и не собирался. Что тут скажешь.
– Управление гремит. Люди из Москвы едут. Проверками замудохают. Ты мне одно скажи, – повторился и опять не закончил.
– …У меня уже никаких нервов, – сказал Савчук. – Я постараюсь, конечно. Только смысла нет. Захотят – уберут: и тебя уберут, и меня тронут.
Жарков вышел из кабинета. В приёмной сидела Света или Оля, или какая-то очередная.
Вернулся. Дежурные сутки не думали проходить. Сидел напротив окна, из которого когда-то выходил Чапа, и казалось, что шум во дворе до сих пор крепнет и стоит. И вот кто-то крикнул, кто-то подбежал к неживому Чапаеву, кто-то попытался помочь, а кто-то нет. Голоса прекратились, но шум остался. Шум гулял меж стен, завывал и мычал, и кабинет заливался этим шумом.
Нет теперь никакого Чапы. И тебе, Жарков, осталось недолго.
Никто к нему не заходил. Никого не ждал, и лишь оконная рама трещала, и ветер стонал беспокойно.
Кому ты нужен, думал, на гражданке. Вот уйдёшь, а дальше-то что. В «Пятёрочку» охранником или таксистом. Всё лучше, чем. Никак нет, отставить.
Набил какие-то запросы, позвонил каким-то людям. Ни одного поручения от следаков, ни единого происшествия.
Постучались; головы не поднял. Опять постучались, пришлось повысить голос: да открыто же!
Присаживайтесь, пожалуйста, рассказывайте. Типичная старушечка, укутанная, сухая. Руки трясутся, голова ходуном.
– Меня дежурный к вам сюда, – объясняла, – вы Жарков, правильно?
Гоша подтвердил. Что у вас там случилось?
– А что, сынок, случилось. Жизнь, – говорит, – случилась. Мне бы умереть и не мучиться, а тут вот оно что.
И сдала с потрохами весь подъезд. Семёныч из соседней – пьёт и шумит, Колька – я его вот таким ещё помню (рука дрогнула