Читать интересную книгу Четыре страшных повести. Сборник - Андрей Хорошавин

И вот он уже садится за стол. В недоумении он осматривается по сторонам. «Это не его кухня. Где он?». За окном шумит дождь. Справа тихо потрескивает огонь в печи. Пахнет квашеной капустой и женскими духами. Обитый клеёнкой стол. Тарелки с закуской, три початые бутылки водки. Он оглянулся – за спиной сервант. Когда он поворачивал голову, то увидел её. Она виновато улыбалась и застёгивала на большой и белой груди верхнюю пуговку халата.

– Извини. Я только переоделась. Ну, наливай, что ли?

Он налил в обе рюмки. Он взяла одну, она другую.

– Ну. – Она подняла свою рюмку. – Ещё раз за знакомство?

Звякнуло стекло. Выпили. По телу разлилось тепло. И вдруг ему стало хорошо и радостно. Он перестал удивляться. Он ел и наливал ещё. Она что—то тихо рассказывала, но он почти ничего не слышал. Он смотрел на её колышущуюся грудь, на рыхлый в складочку живот, белеющий между пуговицами халата. На краешек голубых трусиков. Она виновато улыбалась. Опускала глаза и запахивала халатик на белых бёдрах. Её щёки становились всё румянее, а глаза блестели призывным огоньком. Верхняя пуговка халатика иногда расстёгивалась, и он видел тёмный сосок.

Потом она протянула руку к его голове и погладила его по волосам. Он прижался щекой к ладони и поцеловал её. Она жарко дышала и её большая грудь вздымалась, как океанские волны. Он почувствовал запах возбуждённой женщины и потянулся к ней через стол.

Она встала.

– Погоди немного.

Она скрылась в зашторенном дверном проходе, который вёл в другую комнату и через минуту оттуда донёсся её приглушённый голос.

– Иди ко мне, милый.

Он раздвинул шторы и замер. Она лежала на розовом покрывале, отделанном белыми рюшами. Её халатик и трусики висели на спинке стула. Она заложила руки под голову, а колени широко раскинула в стороны. Он, шагнул к ней, содрогаясь от возбуждения.

– Сними одежду, милый. – Прошептала она, и пока он раздевался, она обшаривала его взглядом широко открытых и горящих от возбуждения глаз. Он встал перед ней совершенно голый, а она протянула к нему руки и ещё шире раскинулась перед ним. Он взобрался на кровать и навис над ней. Она обхватила его руками за спину и с силой притянула к себе. Кровь прилила к голове. Дыхание перехватило от подкатившего к горлу стона. Глаза заволокла кровавая пелена, и он почувствовал, как затягивающаяся на его шее верёвка, рвёт ему кожу своими жёсткими волокнами.

Оборотень

1

1812 год. Зима.

Всюду снег, белый и холодный, будто лицо мертвеца. Куда хватает взгляда, везде он. И ничего с этим не сделать.

Среди белой бескрайней пустыни, тонкой полоской чернеет дорога. Она черна от изорванных в лохмотья мундиров его солдат и от трупов. Ледяными изваяниями застыли они, воткнутые в снег среди брошенных подвод, знамён, стволов и лафетов орудий – нагие и страшные – страшные своим спокойствием. Одежда с их заледенелых тел сорвана живыми. У многих срублены руки. Они смотрят зияющими дырами выклеванных воронами глаз. А те, ещё идущие и проходящие мимо, прячут от них свои взгляды, стыдясь и, в то же самое время, страшась того, что сами ещё живы.

Он тоже опускает голову, стыдливо отводит взгляд. Но им, в какой—то степени, легче, чем ему. Для них уже всё кончилось. Они уже свободны. Их уже ничего не тревожит.

А он?

Он разбит и раздавлен. Сможет ли он оправиться после такого поражения. Тут впору сойти с ума. В окно кареты он видит свою отступающую армию и ужасается тому, что стало с лучшими солдатами Европы. Всего за один день они захватывали целые государства, они несли на своих штыках славу империи – его империи. А теперь они отступают, и он отступает вместе с ними.

Он снова опустил голову и сжал губы.

Нет. Отступают только они. Он же бежит. Бежит в страхе, перед этой громадиной, как гном, который понял, что по ошибке попал в жилище великана и разбудил его. Он спасается от того необъятного и непостижимого, что раньше казалось простым и доступным, но вдруг, потревоженное, поднялось необозримой, не возможной для постижения, непреодолимой сущностью. И только теперь в сравнении с ней он понял, насколько мал и тщедушен он сам, возомнивший себя всемогущим, считавший себя властителем мира. Как ничтожно мелко и никчёмно мало всё то, что он делал, что совсем недавно считал великими свершениями. Он думал, что потрясает землю, а на самом деле не смог раскачать даже ветку.

Он понял это слишком поздно.

Он уезжает и не видит глаза солдат, впивающихся взглядами в зашторенные окна его саней. Глаза тех, кого он привёл сюда и бросил погибать, среди жестокой русской зимы. Он не слышит проклятий, несущихся ему вслед.

Он – их побеждённый император.

2

Меня зовут Жирар де Мён. Мне шестьдесят восемь лет. До сих пор я крепко сижу в седле и люблю свою милую Элен. Наши дети выросли. Они подарили нам много внуков, и мы часто принимаем их у себя, в нашем старом поместье. В такие моменты счастье переполняет наши с Элен сердца, и мы готовы на всё ради этих маленьких эгоистов. Но речь сейчас пойдёт не о них.

То, о чём я хочу рассказать, случилось очень давно, когда мы с Элен были ещё молоды. Прошло почти сорок лет, а я до сих пор не могу вспоминать о произошедших тогда событиях без содрогания и трепета. Мы с Элен никогда не говорим об этом, но я знаю – она испытывает те же чувства, что и я.

Большинство участников этих событий давно уже покинули наш мир. Остались только мы, с моей милой Элен да Жиль, мой верный и преданный слуга. Сейчас ему чуть больше сорока. Из проворного и отважного мальчишки он превратился в тучного мужчину, отца большого семейства. Он любит поесть и выпить вина, и я частенько встречаю его в трактире в компании таких же, как и он завсегдатаев и гуляк. Но в каком бы состоянии ни был, Жиль никогда, ни единым словом не обмолвится о том, что произошло с нами всеми тогда, в дни нашей далёкой молодости.

Я не знаю, когда придёт мой час, и я успокоюсь на веки. По тому спешу сейчас же поведать обо всём, что произошло с нами тогда. Может быть, это неуверенность и сомнения в собственной правоте гложут меня, или вина за содеянное до сих пор тревожит моё сердце? – я не знаю. Но, так это или нет, я не хочу, что бы история, рассказанная мной, выглядела, как исповедь. Нет. Я не жалею ни о чём, и не считаю себя обязанным оправдываться за всё, что сделал тогда, ибо я действовал под давлением обстоятельств. Прав я был или нет – судить не мне.

И так, с вашего позволения я начну.

Мы были молоды и сердца наши пылали отвагой. Ветер свободы бил в наши лица, горячил наши сердца и развевал наши волосы. Мы летели навстречу славе на взмыленных конях с криками: «Да здравствует свобода и республика! Да здравствует революция! Слава императору!». Мы были солдатами великой и непобедимой армии. Мы славили императора и несли эту славу на кончиках наших сабель и штыков. Мы освободили Европу от гнёта монархии и были счастливы этим. Мы несли свободу.

Я был тогда храбрым драгуном его императорского величества Наполеон Бонапарта Первого.

Но русский поход оказался для нас, тем самым ведром холодной воды, который отрезвляет опьяневшего от нахлынувшего, вдруг, чувства свободы гуляку. Здесь мы познали позор поражения. Император бросил нас и бежал в Париж, а мы, вынужденные пробиваться с боями к Березине, умирали от голода и стужи среди заснеженных полей России. Не многие тогда вернулись домой, а на мою долю выпало познать позор и унижения плена.

Три долгих года я прожил в имении русского графа, и от смерти меня спасло лишь то, что граф был большим поклонником Наполеона. Я учил его сына французскому и фехтованию на саблях. Я жил среди них и многое понял. Граф оказался столь благородным человеком, что отпустил меня, как только всё утихло. Он снабдил меня всем, что было нужно в дороге, и проводил с богом.

Утром шестнадцатого июля тысяча восемьсот пятнадцатого года, миновав Шампань, я въехал в Париж.

Подрагивая кожей на крупе, серая в яблоках кобыла шла подо мной умеренной рысью. С левого бока позвякивала сабля. За широким поясом затаились пистолеты. На мне был серый дорожный сюртук, белые лосины, треуголка и кожаные до колен сапоги, на толстой подошве. Я крепко сидел в седле и уверенно правил лошадью, сжимая узду узловатыми коричневыми от загара пальцами.

Любой встречный понял бы с первого взгляда, что в дороге я провёл не один день.

Моё лицо не утратило благородные черты. Мне было двадцать семь лет. Чёрными, как ночь глазами, я смело смотрел в глаза каждому, кто встречался мне на пути. Это говорило о том, как безудержно отважен, смел и решителен я был тогда. Война и плен закалили мою волю. Упрямо сомкнутые губы. Прямой нос. Широкий с ямочкой подбородок и запавшие, обтянутые коричневой, как и пальцы, кожей скулы. Мою левую щёку пересекал косой узкий шрам, оставленный мне на память под Бородином русской саблей.