70-е
«Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!..»
Дзенькуе, полуполячка из Вильнюса!Ты тихо вышла из-за угла —Я и не подумал, во что это выльется, —И старую шкуру мою прожгла.
Не я — другой тебя обхаживал.И ничего у нас с тобой.Ты ходишь в сером, в черном, в оранжевомИ в теплой куртке голубой.
Но как ты ходишь, как ты движешься!Как вопросительно глядишь!Вся нега Востока, вся блажь парижскаяВ тебе спаялись. Какая дичь!
И стыд какой — что об этом думаюНа пятьдесят восьмом году,Что эту голову темно-латуннуюПовсюду высматриваю и жду.
Спасибо, женщина из Вильнюса,За этот март.За то, что так сумела вклиниться,За горький фарт.
За то, что стыдным тем художествамУчусь опять:Вставать в бессоннице, тревожитьсяИ ревновать.
1981
НА ВЫСТАВКЕ СОБАК
I
На выставке собакВладельцев изучают.Тот, с трубкою в зубах,Презренье излучает.
А этот деловоПодкармливает, гладяЭрделя своего,Скромнейший, видно, дядя.
Но может быть, не так.Быть может, и напротив.Идет пижон в летах,Свое отколобродив.
Блестящи и свежи,Как в день чеканки деньги,Две челки изо ржи,Две лирики, две лжи —Две замшевые девки.
Прошли в болоньях лбы.Старик прошаркал с палкойПод добрые дубыОстанкинского парка,
Встряв в чей-то разговорО гаражах и кражах,В коловращенье форм,В неразбериху красок.
Красив на свой манер,Брус угольно-лиловый,Великолепный негрПодыскивает слово.
Запамятовал онПороды той названье.Трясет весь лексикон,Как мелочью позванивая.
Старушечка ползет,Как «Т-34»,Чей гусеничный ходОгнем перечертили.
Издалека с утраВ дорогу снаряжалась.«Но где же сеттера?Их нет? Какая жалость!»
Дождь.А с утра был зной.И гончих —Ни одной.
— Бабуля, их тут нет,Их выставки отдельно. —Зря куплен был билет.И снова — в богадельню.
И говорят зонты,И думают болоньи:— Ну, мы-то да, а ты?Что, спутала спросонья?
Согбенность, немощь, скорбь —Я все отсек, как Фидий,Навел свой телескопИ девочку увидел,
Что между двух борзыхЛетела в платье белом.Ах, английский языкТаким был скучным делом.
Был сад лилов и тих,И крут приволжский берег.И рядом шел жених,Зеленый офицерик,
Картуз держал в руке.То было или мнилось?В балканском далекеЕго звезда затмилась.На русском языкеСудьба с ней объяснилась.
II
Покашляв в микрофон,Чего-то объявляют,Все в зеркале кривом,Все лает и гуляет.
Вот несколько звонков —Мне надо торопиться.Вот несколько щенков —Мне надо к ним пробиться.
В обиде и в тоскеВесь изморщинив лбище,Боксерчик в туескеКого-то взглядом ищет.
А месячный дожок, —Хоть смейся, хоть присвистни, —Еще один стежок,Каким пришит я к жизни.
На выставке собакХожу себе, маячу.Жил байбаком байбакИ упустил удачу.Остался на бобах,Однако же не плачу.
Есть у меня они,Ручные эти звери,Меж нами искониСогласье и доверье.
Пусть далеко не медМой мир и мой порядок.Но доброта тех морд,Потешность тех повадок,
Тех чистых глаз огниВсе сложные печалиИ все пустые дниСмиряли и смягчали.
Я прожил жизнь не так,Как намечал когда-то.Атак и контратакВ ней было маловато.
Не выполнил программ,Все проворонил числа,Все игры проиграл,Но — не ожесточился.
1969
«Вот и стал я старым евреем…»
Вот и стал я старым евреем,Опустившимся и больным.А не двинуть ли в зимний Крым?Самое время.
Побродить в предгорной глуши,С морем вежливо попрощатьсяИ считать, что это причастьеДля безбожной моей души.
Для безбожной моей душиМало этого, мало, мало.Мало, жизнь, ты меня ломала,Мне тупила карандаши.
Мало я про тебя допер,Мало ты про меня узнала.Ну, заладил: мало да мало!Клади голову под топор.
80-е
«Что я помню в тех далеких…»
Что я помню в тех далеких синих сумерках декабрьских?Только долгое свеченье узких глаз твоих дикарских.Ты была неговорлива и любила молчаливо,А глаза — как два кинжала, два канала, два пролива.Эти сумерки стянули память крепкою супонью,Все забыл, а плечи помню, руки помню, губы помню…И еще как бьют басово темные часы стенные,И окалину заката сквозь портьеры шерстяные.Догорает год, как свечка, дни становятся короче.Только сумерки и помню, — но не вечера и ночи.
1982
«Как ни обкладывали медицину…»
Как ни обкладывали медицинуМои начальники Монтень с Толстым,Нам ухарство такое не по чину,А им — простим.
К ее ножам, лучам и химикатамЗабарахлившую толкаю плоть.И помоги нам, атом,И — не оставь, господь.
А ежели не кинешь мне удачу,Не отведешь беду,Не прокляну, не возропщу и не восплачу,Руками разведу.
1983
«Японцы пели: „Клен ты мой опавший“…»
Японцы пели: «Клен ты мой опавший».Но ничего уже не слышал ты,Давно замолкший и давно пропавший,У той черты.
Ах, как же тосковал ты оголтело,Когда последней ночью проходилПустынным коридором «Англетера»Один, один.
Мы у цветного ящика сидели,Не где-нибудь, а на Каширском, 6,И думали о собственном уделе,Каков он есть.
Но я-то знал, что нету мне спасенья,Что свой отрезок я уже прошел,Что хорошо тебе, старик Есенин.Что мне — нехорошо.
1983
«Я подтверждаю письменно и устно…»
Я подтверждаю письменно и устно,Что, полных шестьдесят отбыв годов,Преставиться, отметиться, загнутьсяЯ не готов, покуда не готов.
Душа надсадно красотой задета,В суглинке жизни вязнет коготок.И мне, как пред экзаменом студентуЕще б денек, а мне еще б годок.
Но ведомство по выдаче отсрочекЧеканит якобинский свой ответ:Ты, гражданин, не выдал вещих строчек,Для пролонгации оснований нет.
Ступай же в ночь промозглым коридором,Хоть до небытия и неохоч.И омнопоном или промедоломПопробуй кое-как себе помочь.
14 августа 1984
«Немало мрачных песен я сложил…»
Немало мрачных песен я сложил,А между прочим, весело я жил.
Выходит, правды в этих песнях нет,Выходит, я неискренний поэт?
Но разве я на свете жил одинВ суровейшую изо всех годин?
Но разве я рожден глухонемым,Чтобы душой не рваться к остальным?
Меня с войны моя дождалась мать.А скольким не дождаться, как ни ждать…
Иных, чужих я вижу матерейВ салютных громах, в дымах батарей.
Иных, иных я помню сыновей…Пока живу — они в душе моей.
Пусть встретиться мы больше не вольны —Мы в честной песне встретиться должны!
Во что б мне песня та ни обошлась,Она — единственная наша связь.
СОРОК ПЕРВЫЙ ГОД