На улице было совсем темно; единственным источником света служил фонарь вдали. Его свет отражался в снегу. Я сунул руку в карман, чтобы посветить телефоном, но вспомнил, что оставил его дома. Она возилась с замком, а я притворялся, что наблюдаю за тем, как она возится.
А вот за чем я наблюдал на самом деле.
1. За ее желтыми волосами, жидким солнцем сочившимися из-под шапки, как жидкое солнце.
2. За ее бледными щеками, раскрасневшимися на морозе.
3. За очертаниями ее плеч под курткой.
4. За очертаниями ее талии под курткой.
5. За очертаниями ее задницы под курткой.
6. За ее ногами.
7. За ее разрисованными «Найками».
Какой же я жалкий.
– Тут у нас не «Хилтон», – сказала она, открывая дверь и включая свет. – Но теплее, чем ночевать у реки. Надеюсь, эта мысль скрасит твои впечатления. Должна бы скрасить.
Мы зашли внутрь, и я ощутил вонь комнаты. Неудивительно, что тут стояла такая густая, гнилая и плотная вонью. С потолка свисали свиные туши, шесть штук. На полу крохотными красными лужицами блестели пятна водянистой крови. Как очаровательно. Как мерзко. Я натянул воротник на нос:
– Санэпиднадзор бы это местечко не одобрил.
– Еще бы, – отозвалась Стоическая Красавица, засовывая ключ обратно в карман. – Перед проверками тут все, разумеется, вычищают. А потом все возвращается на круги своя. Сам видишь, какие тут круги. Но, опять же, насмерть тут не замерзнешь. Так что радуйся.
Интерьер из свиных туш дополняли промышленных размеров печь, посудомоечная машина и письменный стол, заваленный документами и бланками заказов.
– Значит, договорились, – сказала она, поворачиваясь к двери. – Мы вернемся утром.
– Мы?
– Не волнуйся. Норм обычно не появляется на работе часов до одиннадцати.
Внезапно у меня в голове начала складываться ясная картина.
– Так это подсобка «Бабушки».
Стоическая Красавица кивнула:
– Хороших снов.
– Подожди секунду.
У меня были важные вопросы. Вопросы, прожигавшие дыру в моем мозгу. Я начал с того, который казался мне самым важным.
– Как тебя зовут?
…
– Это против правил, – сказала она.
– Каких правил? Не было никаких правил.
– Правил касательно вопросов. Мы установили их в ходе нашей предыдущей беседы.
Я не мог понять, шутит она или нет. Если да, то ничего милее я в жизни не видел. Если нет… черт, все равно ничего милее не видел.
– Меня зовут Мэделин. Сокращенно Мэд.
Она достала пачку сигарет из заднего кармана и закурила.
– А я Вик, – ответил я. Пока что все идет отлично. Надо продолжать в том же духе. – То есть меня называют Ви-ком. – Ладно, теперь достаточно. – Это значит, что на самом деле меня зовут Виктор. – Все, чувак, ты покойник. – Но это… При этом Виктором-то меня никто и не зовет… – Всем постам! Срочно отменить операцию! – Ну да, просто Вик.
Как быстро я научился презирать себя от всей души. И тут, о чудо, случилось чудо из чудес: Мэд слегка улыбнулась.
Сердце у меня слегка остановилось.
И она ушла.
* * *
Убитые свиньи устроили газовую атаку не хуже агентов КГБ.
Я не стал снимать куртку и ботинки. Сунул рюкзак под металлический письменный стол и нырнул следом. В мире мясницких подсобок чем дальше ты от истекающих кровью трупов, тем выше цена недвижимости. Уют тут был довольно специфический, напоминавший о сведенных конечностях. Я достал из рюкзака четыре предмета.
1. Капли от сухости в глазах, которые я тут же закапал.
2. Мои наушники, которые я засунул в уши.
3. Мой айпод, который я включил, сделал погромче, и поставил «Цветочный дуэт».
4. Мой папа. В урне.
Я мысленно пнул себя за то, что оставил телефон дома. Хотя кто бы мне стал звонить? И, главное, зачем? Однако в ощущении, что до тебя могут дозвониться, был какой-то комфорт. Особенно если учесть мое текущее местоположение. Однако я покидал дом в спешке: если верить часам на моем айподе, это случилось меньше часа назад – разве такое вообще возможно? Я убежал с одной-единственной мыслью: забрать папу из этого дома. Эта мысль разрослась в шекспировский сюжет: я собрался бросить его останки в реку Хакенсак, где он навеки упокоится с подводной лодкой и не узнает о трагических событиях, которые неизбежно свершатся в тоскливых руинах имения Бенуччи в ближайшие месяцы или даже годы. Но затем на брегах реки под пение парящих сопрано я открыл урну. И увидел то, чего вовсе не ожидал.
Представьте себе: среди миллиардов людей, населяющих землю, есть один, который вам важен. Вы живете с ним и любите его. И вот этот человек умирает и, сгорев, рассыпается на миллиарды микроскопических кусочков. Эти кусочки помещают в некую емкость. Миллиарды к одному, один к миллиардам, миллиарды к одному. Иногда мне кажется, что любовь заключается в цифрах.
И теперь, в сени свисающих свиных туш, я смотрел на папину урну. Я отлепил липкую ленту, поднял крышку и отправился в свою Страну Ничего.
Эй, пап. Тебе что-нибудь нужно?
Нет, Вик, сказал бы пепел моего отца.
Все хорошо?
Да, Вик.
Ну вот и ладно. Спокойной ночи.
Спокойной ночи, Вик.
Насколько мне известно, в обычных урнах содержится только прах, ничего больше. Тогда получается, что эта урна не была обычной. Потому что в добавление к пеплу в папиной урне содержался пакет на застежке, а в пакете фотография. Старый полароид: мои родители, свежелицые, энергичные, юные. Они стоят где-то очень высоко, на крыше небоскреба, и за их спинами простирается Нью-Йорк. Юная Дорис улыбается в камеру. Юный Бруно улыбается юной Дорис.
Юные родители влюблены.
Это было счастье, которое я едва помнил; оно казалось мне чуждым и далеким, как Сингапур. Я знал, что люди ездят в Сингапур, а некоторые там даже живут. Я видел Сингапур на картах, на глобусе, по телевизору. Исходя из всего этого, я знал, что Сингапур существует на самом деле, хотя я ни разу там не был и понятия не имел, как туда добраться.
Счастье было похоже на Сингапур.
Но урна была особенной не только из-за фотографии. В ней был незапечатанный конверт без адреса, без марок. Я достал из него листок линованной бумаги, развернул и прочел…
Моя Дорис,
мне кажется несправедливым, что записки оставляют только те, кто заканчивает жизнь по собственной воле. Я не выбирал смерть; смерть выбрала меня сама. Поэтому считай это моей Окончательной Запиской.
Я думаю, большинство людей за жизнь способны на один Великий Поступок. С того мгновения, когда мы с тобой, не раздеваясь, прыгнули в тот бассейн (дом Эмили Эдвардс, одиннадцатый класс, ты тогда напилась, но я знаю, что ты помнишь этот эпизод, хотя и притворяешься, что не помнишь), до пяти минут назад, когда ты поцеловала меня в лоб, пообещала привести Вика в субботу, а затем, в своей обычной манере, споткнулась по пути к двери (ты думала, я не вижу, но я очень даже хорошо видел!), и все, все остальное время – все эти несовершенные прекрасные секунды – ты была моим Великим Поступком.
Столько воспоминаний.
Когда ты прочтешь это, станет ли их больше? Улыбаешься ли ты сейчас, думая о чем-то смешном, нелепом или грустном, что случилось между моментом, когда ты споткнулась, выходя из больничной двери, и моей смертью? Надеюсь, что да. Очень надеюсь. Но я чувствую, Дорис. Я чувствую, как она подходит. Я не боюсь. Может, мне бы хотелось прожить дольше, пережить больше, но я ни о чем не жалею. Вы с Виктором – мой север, юг, восток и запад. Вы – мое Повсюду.
Разве могу я потеряться?
Ты знаешь все места в списке. Отнеси меня туда, пожалуйста.
Пока мы не станем старо-новыми.
Подвесь меня в гостиной.
Швырни меня с утесов.
Похорони меня среди дымящихся кирпичей нашего первого поцелуя.
Утопи меня в нашем колодце желаний.
Сбрось меня с вершины нашей скалы.
Мою голову заполнили парящие сопрано. Я знал, что нужно сделать.
И я не вернусь домой, пока не закончу.
Два
Маловероятные вещи, или Снотворный эффект запеканки из зеленой фасоли и объятий сбоку
Комната для допросов № 2
Мэделин Фалко и детектив Г. Бандл
19 декабря // 15:53
Детектив Бандл похож на атомное облако. Узкие стопы, лодыжки как веточки, тощие ноги; ремень на поясе, а затем – БАБАХ – живот, похожий на гриб ядерного взрыва, переливается через ремень и закрывает пряжку. Грудь колесом, коренастая шея и потное красное лицо дополняют сравнение.
– Ты оставила его там? – спрашивает он.
– У «Бабушки». Вернее, в подсобке у «Бабушки».
– Ты провела его через… как его там… – Он пролистывает папки, лежащие перед ним на столе. – Желоб.
Я слегка двигаюсь в кресле. Синяки на спине, бедре, левой руке и лице заявляют о себе где-то глубоко внутри, словно татуировки на костях.