— Не избежите…
— А вон увидим.
В этот день мы особенно были злы на пробирную палатку. Надоел он нам до отчаяния. Вздумал читать свои сочинения о пробирной палатке и давал Чехову тему для рассказа.
Сошли к портье.
— Это карточка не ко мне.
— Excusez [26], в ландо… С ливрейным лакеем. Un vieux monsieur tres chique! [27]
— Знаю, знаю: et bien propre! [28]
— Voila! [29]
— Это не ко мне. Может быть, к знаменитому государственному советнику (conseilleur d'Etat), почем я знаю… Им все гранддюки [30] интересуются.
Француз сделал благоговейное лицо: il n'y a que les russes! [31] и, точно боясь обжечься, взял карточку Арнольди. Мы потом только узнали, что он, ничего не сумняшеся, опустил ее в ящичек культяпкин. Лохматая коряга, щеголявшая в куцем пиджаке (я ведь здесь инкогнито — намек на вицмундир), с точным на бортах и лацканах меню всего съеденного за неделю, изумилась.
— Это что за Арнольди? С какой стати он оказывает мне знаки почтения?
— Как же вы не знаете? Там постоянно бывают великие князья… Он и к вам, как к высокопоставленному.
— У него президенты и днюют и ночуют, — вставил невинно Антон Павлович: — ведь вот какой: мне он, небось, не сделал визита… Слушайте же — ну, прочел ваше имя в «Petit Nicois» parmi Ies etrangers celebres [32] и поспешил.
— В ландо и с ливрейным лакеем.
— Да!.. Ну, я теперь понимаю. А то как хотите, странно!
— Ведь не каждый же день государственные советники в Ниццу попадают.
— Поезжайте к нему непременно в четверг, часа в четыре.
— Пожалуй… Знаете, все-таки это с его стороны любезно.
— Ну, и великим князьям будет приятно узнать: есть-де в Ницце шеф пробирной палатки, имярек. И царю в Питер напишут: «Видели-де здесь такого-то». Приятно быть, черт возьми, сановником.
— Ну, уж вы… — разнеживалась культяпка, не замечая гоголевских цитат.
— Смотришь, приглашение ко двору на малые вечера…
— А оттуда и в министры рукой подать. А из министров в графское Российской Империи достоинство!
Пробирная палатка вздулась, как гуттаперчевый шар, и, уходя, подала нам с Чеховым — два пальца.
Можете себе представить, какое впечатление культяпка произвел в роковой четверг на fine fleur [33] европейской колонии у Арнольди с герцогинею Соммерсет, леди Грей, Вандербильтом и велик, кн. Владимиром Александровичем. При появлении в дверях этого ощетинившегося сапога из пробирной палатки сначала все онемели, особенно, когда, хорошо наставленный нами, он начал подходить поочередно к рукам всех дам. Как в первых домах.
На другой день пробирная палатка явилась к табльдоту мрачнее ночи.
Весь дыбом. Дикобраз дикобразом. С какой стороны ни подступи — наколешься.
— Ну что, пили чай с великим князем? — завистливо спрашивает Чехов.
— Нда… — неопределенно промычал государственный советник. — Чай!
— Правда, гостеприимный дом?
Пробирная палатка только засопела, как тюлень из воды.
Через день встречаю на Promenade des Anglais Арнольди.
— Ну, знаете, и хамы завелись в Ницце.
— А что?
— Можете себе представить. В четверг у нас. Является какое-то неряшливое чудо костромских лесов… днем во фраке и ордена! И первым делом с левого фланга всем дамам не представленные руки целует. Жена (Василиса) чуть не в обмороке. Вошла горничная Франсуаз — он и ей чмок. Я его поймал за жабры и к себе в кабинет, а оттуда другим ходом выпроводил. Его Высочество, слава Богу, нашел это забавным и поэтому мы долго смеялись потом… Я вас спрашиваю, что это такое? А ваш Чехов так у меня и не был!
И потом уже я слышал установившееся о нем в этих кругах Ниццы:
— Да, это большой талант, почти гений, но как человек, он tres mal eleve! [34]
Сидим мы на набережной в Ялте.
Совсем индиговое море у наших ног. Чмокается в деревянные пристани, чуть покачивая замершие у берега лодчонки. Кипарисы, вытянувшись в струнку, млеют в солнечном тепле и свете. Дали чистые, прозрачные, в их лазури рая мерещутся.
Мимо одна из местных литературных девиц (на этом типе я остановлюсь когда-нибудь!) и еще издали расстреливает глазами Антона Павловича.
— Еще одна ваша победа, — простодушно замечает он.
— Слушайте! Вы это что же? За пробирную палатку меня принимаете?
— Нет… я ведь видел.
Я его поднял на смех.
— Жаль, Нефедова нет.
— А что?
— Он бы поверил, сдвинул бы кудлатый парик набекрень и побежал бы за этой пучеглазой трясогузкой… тоже и Мачтет для этого хорош.
Дача его только что была отстроена.
Ее все видели на рисунках. Где только после смерти А. П. не было снимков! Даже «Illustration» дала «Villa de Tchekoff» en Crimee [35]. Она мне не нравилась. В этом солнечном краю в ней было слишком мало солнца. Точно она заслонялась от него или повернулась к нему спиною. Большой кабинет даже весь в потемках. Чехов остался и в этом верен себе. Отгораживался от всего яркого, слепящего. Мне казалось, что на радостном юге, пышном и пестром, он хотел создать себе уголок любимого им севера. Как я припоминаю (давно ведь это было!), громадное окно этой рабочей комнаты писателя казалось тусклым.
— Экая прелесть кругом! — как-то заметил я. — Ну чего вам недостает в Крыму?
— Снежку бы. Да саночки. Поднял воротник шубы, засучил рукава — вожжи натянул и айда! Мужика бы нашего сюда.
— Сколько угодно их кругом!
— Это не то. Это все полтинники в сапогах бегают, да легкой наживы ищут… Уж на что эти долбоносы-дятлы, здешние греки, и те лучше.
— А татары?
— Татарин святой человек у себя в горном ауле. Ну, а как в руки московской купчихи попадет, так прямо ему камень на шею и в воду. Тут у меня приятель был Мурадка. Чудесный мальчик! А как ***купила ему штаны, куртку и шапку с позументом — сейчас ему хоть желтый билет вместо паспорта… Из-за них мне и Ялта опротивела. Случись мне теперь покупать землю и строиться, ни за что бы в этом лупанаре не бросил якоря!..
Он, впрочем, скоро купил небольшой участок в Гурзуфе. Но ему не удалось, насколько я припомню, поставить там простенького дома, о котором он так мечтал.
Средства к нему пришли тогда, когда он уже был обречен. Смерть протянула над ним властную руку; как доктор, он хорошо понимал это, а как человек большого и исключительного самооценивающего ума, знал, что его творчество еще не достигло своего высшего расцвета. Перечитывая его произведения, видишь, как ступенька за ступенькой он подымался по лестнице неизменно и неотступно и остановился, не дойдя даже до середины. Я думаю, неизбежность раннего конца была великою мукою его последних лет. Он продал А. Ф. Марксу свои сочинения за семьдесят пять тысяч рублей, причем издатель за каждую новую книгу платил ему опять, и по гораздо большему расчету. Гонорар со своих пьес он получал сам. Семьдесят пять тысяч потом были почти ничто, тогда они являлись крупною цифрой. Товарищи ему завидовали и, разумеется, молва значительно преувеличила эту сумму. Преувеличила настолько, что на Чехова стала закидывать удочки всякая предприимчивая мразь.
— Слушайте же, — жаловался он в Петербурге. — Они ведь меня миллионером считают. Я их буду посылать к Немировичу.
Я уже жил на углу Невского и Малой Морской (ныне улицы Гоголя) в номерах баронессы Риттергольм. Комнаты были чудесно отделаны. Случайно я попал в те, которые в последний приезд сюда занимал И. С. Тургенев, что, разумеется, подало повод злым языкам сквернословить на мой счет.
— Стоило умереть Тургеневу, и Григорович сейчас отделал под него свою шевелюру, а Немирович поселился в его номерах.
Точно в этих до меня не жили всевозможные милостивые государи и госпожи, хотя и принадлежащие к легкому чтению, но все-таки ничего общего с литературою не имеющие.
Через день после шутливой угрозы Чехова ко мне постучался сюда необыкновенно корректный, на все пуговицы застегнутый, сюртук с какою-то ленточкою в петличке и моноклем в глазу.
Это — в десять утра!
— Антон Павлович, принимающий участие в моем затруднительном положении, посоветовал мне обратиться к вашему просвещенному содействию… тем более, что я так восхищался вашими прекрасными произведениями: «В пороховом дыму» и «Los novios» [36].
— «В пороховом дыму» написано Н. Н. Каразиным, a «Los novios» — графом Салиасом, — поправил я его: — но это все равно. В чем дело?
Монокль только поперхнулся, но не смутился.
— Скажите!.. Как это я мог смешать! Мне, видите ли, нужно на первый раз триста тысяч…
— Неужели только!
Я величественно развалился в кресле…
— Отчего не больше? Стоит ли о такой мелочи!
— Да… говорю: «на первый раз». За это лицо, которое бы пожелало вступить со мною в компанию, не далее, как в три года, получит миллион. Не больше, не меньше. Ровно миллион!