class="p1">— Позвольте мне первым вас поздравить, господин граф! — сказал доктор. — Вы снова станете отцом.
Граф побледнел. Отнюдь не обрадованный новостью, что у него, возможно, наконец-то появится наследник мужского пола, о котором он так долго мечтал, и отнюдь не собираясь предложить доктору бокал шампанского или глоток коньяка, что не мешало бы сделать по столь радостному случаю, он оставил без внимания протянутую руку доктора и отвернулся, явно огорченный.
— Невозможно, — пробормотал он. — Невозможно… Вы совершенно уверены, доктор?
— Конечно, конечно, уверен, господин граф, — отвечал доктор, чья профессиональная гордость была уязвлена сомнением в его диагнозе. — Безусловно.
Пройдет несколько лет, пока Рене подрастет и сумеет осмыслить этот разговор, однако ее младший братик, Жан-Пьер, родился как положено, через без малого восемь месяцев. По-прежнему оставаясь крайне небрежной матерью, графиня явно отдавала маленькому сыну предпочтение перед дочерью, и за это Рене с самого начала возненавидела младенца. Удивительно, что сам граф, который так часто твердил, что мечтает о наследнике, не выказывал к сыну почти никакого интереса. С момента рождения Жан-Пьер все время плакал и часто болел — хрупкий, странноватый младенец с диковинно прозрачной кожей — казалось, сквозь нее заглядываешь внутрь маленького черепа, будто мальчик явился на свет не вполне сформированным.
Консультируясь с парижскими специалистами, доктор Лаверно в конце концов установил, что Жан-Пьер страдает редким заболеванием крови, и когда ему исполнилось всего три года, граф и графиня отправили мальчика вместе с его няней Брижит в Швейцарию, в горы, поскольку сочли, что тамошний климат полезнее для его здоровья. Приезжать домой малышу Жан-Пьеру разрешалось лишь ненадолго, по праздникам, но уже вскоре его стали воспринимать не как члена семьи, а скорее как хворого дальнего родственника, чьи визиты создавали для всех в доме изрядное беспокойство и неудобство. В особенности Рене, издавна привыкшую быть единственным ребенком, раздражали приезды Жан-Пьера. Его как бы призрачное присутствие и внимание к нему остального семейства подрывали ее веру, что жизнь Ла-Борн-Бланша целиком вертелась вокруг нее. Болезненному младшему братишке с его поразительно светлыми голубыми глазами, глядящими из впалых, желтоватых глазниц, не было места в романтичном современном романе, каким она воображала собственное детство. И словно в подтверждение этого, словно она действительно вычеркнула его из рассказа о жизни семьи, малыш Жан-Пьер умер в Швейцарии незадолго до своего пятого дня рождения, и Рене вновь стала единственным ребенком.
3
Граф де Фонтарс никогда открыто не говорил ни с женой, ни с братом о прелюбодеянии, имевшем место в его доме, и никто из них ни публично, ни в частном порядке не признался, кто настоящий отец бедняжки Жан-Пьера. По правде говоря, семья сомкнула ряды вокруг этого секрета, следуя любимой максиме графини: «Скандал должен быть минимальным».
Факт остается фактом: графиня всегда любила своего деверя. Если бы в юности ей предоставили выбор, она бы вышла за виконта, а не за его старшего брата, но союз с графом был давно предрешен их родителями. Роман с виконтом позволял ей ограничить измену рамками семьи, замка, встречи раз в год — в данных обстоятельствах минимальным возможным скандалом, по крайней мере, так она надеялась.
Но, как обычно, слуги все знали, долго шушукались между собой о странных шумах и тайных свиданиях за запертыми дверьми. Кухарка Тата, зорко примечавшая любой домашний непорядок, даже самый незначительный, первая разузнала обо всем и, конечно, тихонько поделилась секретом с мужем, столь же благоразумным дворецким Адрианом. Но когда молодая судомойка Анжелика однажды утром застала любовников еще не вполне одетыми после свидания, оставалось только ждать, когда новость дойдет до коротышки-цирюльника Лароза, а это ведь все равно что сообщить о незаконной связи графини и виконта в местной газете. Скоро во всей округе вряд ли бы нашелся хоть один человек, который не слыхал бы сплетни о происхождении бедного, обреченного Жан-Пьера, как в свое время сплетни насчет Рене.
Во время последующих ежегодных визитов дяди Габриеля, пока Рене не выросла настолько, что уже не могла уютно поместиться в египетском сундуке, она много раз бывала свидетельницей любовных свиданий матери и дяди в гостиной. Она научилась мириться с этими их свиданиями, неизменно происходившими, когда граф тренировал лошадей или был занят собственными романтическими интрижками за пределами Ла-Борн — Бланша.
В темноте своего все менее просторного убежища Рене постигала язык взрослой любви и, хотя обзор сквозь щелку в крышке был ограничен, наблюдала парочку во всех мыслимых позах и позициях — то почти полностью одетыми, то почти обнаженными, то на тахте, то на полу, а то и прямо на сундуке, где она пряталась, и сердце ее билось так учащенно и громко, что она была уверена: оно выдаст ее любовникам.
В своем раннем вуайеризме Рене усвоила, что простая сила сексуального акта преображает людей, делает их как бы временно одержимыми. Испуганная и одновременно завороженная, она наблюдала, как ледяная маска безразличия, с каким графиня смотрела на мир и на свою семью, тает в горячке страсти, огромное желание, которое она испытывала к виконту, меняло ее до неузнаваемости, даже для дочери. Рене дала себе клятву никогда не терять голову, никогда не отдаваться страсти так, как ее мать в минуты самозабвения.
Рене приближалась к переходному возрасту, и акт сексуального единения, очевидицей которого оиа так часто бывала во время ежегодных визитов дяди Габриеля, мало-помалу приобретал для нее новый смысл. Она стала воспринимать физическую красоту дяди, эстетику его тела, гибкого и мускулистого благодаря физическому труду на плантации, совершенно непохожего на полную грушевидную фигуру ее папà. Глядя, как сильные тонкие пальцы дяди Габриеля ласкают тело графини, она начала испытывать возбуждение, сердце билось в груди с новой силой.
И все больше Рене завидовала высокой статной графине с ее изысканно бледной грудью и бедрами цвета слоновой кости, лебединой шеей и идеально округлым торсом. Более того, завидовала пылу ее страсти, завидовала, что эта женщина не впустила в свое сердце, не согрела его тайным жаром дочь, которую никогда по-настоящему не любила.
И в тот последний год, когда Рене еще могла спрятаться в египетском сундуке, во время визита дяди Габриеля произошло вот что. Любовники отдыхали в объятиях друг друга, Рене дремала в сундуке, будто их экзерсисы отняли у нее все силы, но вдруг резко проснулась от их тихого шепота.
— Ты говорил с Аделаидой о разводе? — спросила графиня дядю Габриеля.
— Да, говорил, — ответил виконт. — А ты говорила с моим братом, твоим мужем, дорогая?
— Еще нет. Мне казалось, это бессмысленно, пока ты не разрешил собственную