себя в этой части мира полновластным хозяином, поляк пришел к убеждению в своем совершенстве, закоснел в своих неизменных предрассудках и верованиях и перестал развиваться, в то время как остальной мир продолжал необыкновенно плодотворно преображаться. Тяжкий духовный ущерб нанесла Польше Контрреформация[93] — идейное оружие ее господства на Востоке. Мыслящую голову человека эпохи Ренессанса она превратила в закрытую для мирового прогресса каменную башку, которую волновали только алчность и суеверие. Чтобы чувствовать себя законным властителем православного человеческого моря Украины и Белоруссии, поляк должен был фанатично уверовать в особую миссию польского народа, плотно закрыть свой дом перед всем, что он считал ересью, портящей его — самое совершенное творение провидения, презирать чужих, людей, по воле небес менее совершенных и не так обожаемых создателем. Польша Вазов, Польша далеко на восток простирающейся империи рождала человека, не способного поспевать за миром. Замкнувшиеся в хвастливом ханжестве, как в гробу, поляки все больше отставали от полных жизненной энергии народов.
Контакт с творческими импульсами культуры Запада исчезал по мере того, как в польские головы внедрялась идеология Оплота. Уж очень парадоксальная это цена, которую надо было платить за миссию защиты христианского Запада. Чем больше поляк проникался сознанием этой миссии, тем больше духовно отдалялся от Запада, тем более чуждой становилась ему европейская культура, тем большей диковинкой казался он на ее фоне.
Иначе и быть не могло, поскольку на Западе усиливался культ труда, рационализма и практицизма, а в Польше, гордящейся ролью его Оплота, — культ сабли, провидения и захваченной добычи. Польская Контрреформация, в отличие от церкви Лютера или Кальвина, отдавала предпочтение в заслугах перед богом не труду, а мечу, жертвенности и демонстрации фанатической веры. Стоит подчеркнуть еще раз: в большой степени именно Контрреформация внесла свой вклад в то, что пути польской культуры начали все больше расходиться с путями развития цивилизации Запада. Когда эта последняя все отчетливее становилась формацией циркуля, мер и весов, польская культура скатывалась к монокультуре мистических верований, воинской славы и мученических заслуг.
Римские католические инспирации культуры Оплота привели к тому, что питающие пристрастие к этим анахроническим образцам поляки чувствовали себя более западными, чем Запад: это они, а не испорченные, изнеженные, продавшиеся дьяволу немцы, англичане, французы были настоящими наследниками римско-христианских традиций.
Так полякам была привита склонность к иллюзиям, от которых они не избавились в течение многих столетий: поляки всегда являются хранителями этих славных традиций, всегда о них заботится какая-то ниспосланная самим провидением сила, они всегда покрыты славой каких-то героических заслуг на передовых рубежах. Суждения представителей Запада об этих странных рыцарях Оплота тоже, по сути дела, не изменились за прошедшие столетия. На фоне принципов, какими до сих пор руководствуются эти общества в собственной практике, хранители святых рубежей выглядят несколько архаично. Но если принять во внимание ту странную часть света, которую они представляют, поляки являются существами, достигшими относительно приличного уровня эволюции, так что в случае нужды их можно использовать.
Тогдашний поляк платил Западу такой же монетой. Будучи защитником христианской веры, поляк сверху вниз смотрел на тех, кого, как он считал, ему приходится прикрывать и защищать, а тем более на тех, кто из-за своей ереси скатился на нижнюю ступень человеческой иерархии. Все, что от них исходило, носило отпечаток чего-то дурного, заслуживало осмеяния как негероическое, нечистое, зачатое в грехе ереси. Образ мышления Оплота довел поляка до такого самообожания, что выработал у него иммунитет против влияния Запада. Это единственная в нашей истории идеология, полностью сама себя удовлетворяющая. Результаты такого положения вещей оказались плачевными во всех областях.
Метаморфозы иррационального мышления
Вскоре барьер, предохраняющий польскую психику от влияния Запада, пал, а склонность к созданию всякого рода невероятных мифов стала проявляться уже по отношению к презираемому до сих пор направлению. Это произошло в результате провала экспансии на Восток, ставшего для Польши настоящей катастрофой[94]. Она в принципе не изменила философии Оплота, питающей образ мышления среднего человека, но грубо вырвала поляков из состояния самообожания и заставила их иначе взглянуть на Запад. Оказалось, что его армии, дворы, кабинеты начали постепенно принимать на себя роль ниспосланной самим провидением силы, призванной заботиться о польском народе, в то время как раньше эти силы непосредственно влияли на судьбы Польши из-за особой любви и опеки господа бога.
Впрочем, для большинства поляков эти два провидения так никогда четко и не разделились. Для просвещенных умов французский или английский кабинеты стали своего рода земным провидением, принимающим близко к сердцу судьбу Польши из общечеловеческих побуждений. А для простонародного образа мышления эти кабинеты были просто инструментом в руках милостивого бога. Так или иначе, но на этом этапе мифотворчества избавление Польши должно было прийти с Запада, которому полагалось спасать свой ослабевший Оплот.
Итак, вера поляков в провиденциальную роль Запада по отношению к Польше является трансформацией более ранней веры в распростертые над ней заботливые крылья сверхъестественных сил. Поэтому, несмотря на горький опыт, поляки так упорствуют в этом своем убеждении, хотя оно появилось не так уж давно. Первые эмиссары злополучной новой веры прибыли в Париж в конце XVIII века, не подозревая, что они дают начало иррациональной линии в польской политике. Эмиссары добивались помощи республиканской Франции для восставшей Польши. Эта неподготовленная и не имевшая успеха миссия не оказала серьезного влияния на польские умы. Настоящей колыбелью новой веры стала наполеоновская эпопея, сразу же наделившая ее взрывной силой. Курьезно, что политическая вера, определяющая ориентацию поляков на столетия, ведет свое начало от предательства союзников, невнимания, обманов, горечи и разочарований. От Кампоформио[95], Люневиля[96] и Тильзита[97] до 1939 года[98], по сути дела, продолжалась непрерывная полоса неизлечимых иллюзий у одной стороны и жестоких уроков реализма, которые давала другая.
Взрыв польского политического иррационализма, начало которому дал Бонапарт, почти в каждый период истории находил своего спасителя — в таких ничтожествах, как Луи-Наполеон, в расчетливых политических купцах вроде лорда Пальмерстона, в холодных игроках типа Уинстона Черчилля, не говоря уже о наиболее постыдных суррогатах провидения последнего времени.
Все это является доказательством того, что польский склад ума не берет, к сожалению, начала в эпохе Возрождения и что позднейшие усилия века Просвещения не смогли стереть наследства Контрреформации. Божественное заступничество, милостивые защитники, волшебное вмешательство покровительствующих сил, перемены судьбы, вызванные многочисленными жертвами, гекатомбы, приносимые для искупления, — все эти духовные атрибуты, которые были вложены в головы поляков XVII века, несмотря на различные метаморфозы, по существу сохранились до сегодняшнего дня и определяют странный характер польского образа