невеселой истории. На фоне ярмарочного муравейника, в котором господствовал определенный универсальный тип делового человека, у нервничающей группки бросалась в глаза страсть к реквизитам: они напялили на себя подчеркнуто модные одежды с добавлением национальных цветов, гербов, эмблем и многочисленных амулетов.
Реакцию местных жителей лучше всего характеризует их собственное слово — Schadenfreude[78]. Им нравилось, что такое случилось у их не очень-то серьезных соседей. Вдвойне они были довольны тем, что ничего подобного не могло произойти в их цивилизованном обществе. И значит, можно было гордиться собой, ибо в конце концов именно они оказались в роли тех, кто предоставляет политическое убежище и «свободу». Они были недовольны лишь тем, что предоставление убежища привело к загрязнению их приличного ландшафта. И снова им вспомнился афоризм Бисмарка о поляках — политиках в поэзии и поэтах в политике.
Одним словом, шумливые пришельцы расшевелили вековые пласты враждебности и корыстных планов, связанных с польскими делами, которые снова ожили в связи со сложившейся политической ситуацией. Как бы на это ни смотреть, но из поднятых на поверхность пластов не вышло ничего положительного. В теплых словечках по адресу романтической психики заключена какая-то скрытая ставка на безответственность, какое-то желание подзадорить национальное тщеславие, вслепую бросающееся в конфликты, в которые никто здравомыслящий и владеющий собой не стал бы ввязываться. Они хвалят милый их сердцу, а это значит отрицательный, стереотип поляка: это некто, держащийся за наивную, не совпадающую с мировым развитием традицию, пригодную лишь для того, чтобы на ее примере почувствовать зрелость собственной цивилизации.
Прибывшие на Майн люди в амулетах идеально соответствуют этому образу. Защитники моральных ценностей, которых можно легко использовать. Патриоты, которых можно купить за небольшие деньги. Апостолы свободы, падкие на мишуру. Эмиссары мира труда, захваливаемые миром собственников, ни один из которых не хотел бы иметь их в качестве своих работников, — и это все в море польских национальных цветов, символов мученичества, эмблем «распятой героической легенды». Никогда раньше польская традиция не была так безжалостно обнажена при таких двусмысленных рукоплесканиях зрительного зала.
Не следует посягать на традиции, но нельзя безвольно и некритически подчиняться исходящим из них импульсам. Общество, которое подчиняется им по инерции, идет не в ногу с прогрессом, отстает, становится неспособным к развитию. События 1980—1981 годов возродили уже присыпанные пеплом истории пласты племенных атавизмов и раздули эти тлеющие угли в безумный костер. Впавшие в экстаз люди вообразили, что в этом костре выплавляется какой-то поразительный и небывалый духовный материал, пригодный для строительства неизвестного еще миру общественного порядка. А это в который раз догорал огонь польского прошлого, не находящего себе места в современном мире. Где, в какой стране сегодняшней Европы можно, не рискуя показаться смешным, проповедовать веру в то, что мученичество народа будет вознаграждено заботящимися о нем сверхъестественными силами? Существует ли хоть одно развитое общество, которое уповает на чудесное вмешательство мистических факторов? Где еще, кроме Польши 80-х годов, для того чтобы уничтожить злые силы, будут прибегать к магическим обрядам возжигания свечек, укладывания на площадях крестов из цветов, к паломничеству? Где в таком масштабе возможен коллективный иррационализм, с непоколебимой уверенностью в том, что акт веры может изменить соотношение сил, законы экономики, принципы, влияющие на сферу политики?
Определить собственное место
В истории Польши нетрудно выявить закономерность, что мечта поляков сравняться с Западом по уровню цивилизации чаще всего осуществлялась тогда, когда Польша политически опиралась на Восток.
А в те периоды, когда стремление к западной цивилизации преображалось также и в политическую ориентацию — за счет политической изоляции от Востока, — жизнь в Польше дестабилизировалась, ухудшалась, становилась невыносимой, и нации часто угрожала смертельная опасность. Полякам никак не удается уяснить простую истину, что с пользой для себя усваивать достижения западной цивилизации им лучше всего в условиях политического союза с Востоком. Простейший импульс постоянно вызывает автоматическую реакцию: что стремление к благам цивилизации должно совпадать со стремлением политическим, что полезнее искать союзы там, где рождаются желанные блага.
Надо признать, что пребывание в условиях, в которых простейшие импульсы мышления обманчивы и фальшивы, серьезно осложняет коллективное существование. На уровне среднего человека всегда и везде доминируют простейшие рефлекторные ассоциации. Между тем интересы Польши требуют, чтобы уже на среднем уровне все могли совершать сложное умственное усилие. Для того чтобы понять интересы своего общества, обычный человек должен руководствоваться разумом, а не рефлекторным импульсом.
Известны народы, благополучие которых нарастало органически, согласно простейшим формам самородного коллективного сознания. Нашему самородному сознанию грозит шизофрения: в одну сторону его тянет миф о цивилизации, в другую — геополитическое положение. Это по сути дела с самого начала сознание несчастное, не умеющее трезво оценить свое место в мире, ибо считается, что наше географическое положение не дает возможности полякам претворить в жизнь свое стремление к цивилизации. Не принимается во внимание тот факт, что стремление к благам цивилизации успешнее всего реализовалось именно тогда, когда сохранялась политическая связь с Востоком.
Ощутимым недостатком польского исторического воспитания является то, что оно не довело до сознания среднего поляка эту закономерность, характерную для истории Польши. Наша историческая наука почти все свои усилия направила на то, чтобы выработать у нас сознание раздвоенное и несчастливое. С первых прочитанных исторических сочинений молодой поляк убеждается, что так или иначе, но в месте, где он родился, ничего хорошего его не ждет. Ибо, следуя голосу непреодолимой тоски, он обрекает себя на бесполезную борьбу или, принуждая себя к прозаическому труду, отрекается от лучшей части своей сущности. Все польское историческое воспитание выступает с позиций таких крайних противопоставлений. В нем звучит тоска по поводу упущенных возможностей, бесполезных судеб, потерянных поколений, быстро проходящих иллюзий, а также попыток утешиться самообманом при неизменной в веках безнадежности положения.
Основные идеи нашего исторического воспитания сформировались в период национального угнетения, и до сих пор они не в состоянии сбросить с себя наложенные тогда путы. По-прежнему противопоставляются борьба — труду, достоинство — трезвомыслию, честь — реалистическому взгляду на мир, слава — выгоде, неуловимые факторы — рационализму, хотя движущие силы, определяющие судьбы народов в конце XX века, полностью лишили смысла такого рода противопоставления. Замороженное в понятиях польского опыта XIX века польское историческое воспитание не дает нам беспристрастно взглянуть на наше прошлое. А «века говорят», что неврастеническая раздвоенность между Востоком и Западом появилась в польской психике сравнительно недавно, что эту неврастению постоянно питает увязшее в своей традиции воспитание.
Историко-философские идеи развития польского общества родились в XIX веке и до сегодняшнего дня не вышли за пределы понятий, разработанных народом,