писал в американском журнале: «Психоаналитическое движение сходило на нет и около 1930 года застыло. Начиная с этого момента, оно официально перестало существовать»103.
В 1936 году доктор Ф. Лерман, приехавший в Москву из Нью-Йорка, встретился там с Верой Шмидт, которая рассказывала ему, что собрания психоаналитиков продолжаются и в них участвуют до 15 человек104. Еще двумя годами позже Перепель в своей статье рассказывал о «смертном приговоре» психоанализу, который якобы вынес режим, и призывал коллег на Западе к вмешательству105. В целом эти и некоторые другие подобные сообщения являются, скорее всего, легендами. Медицинская практика психоаналитиков продолжалась тайными и, скорее всего, бесплатными усилиями немногих оставшихся одиночек. Примером может быть обследование Михаила Зощенко, проведенное в 1937 году ленинградским врачом И. Марголисом (см. гл. X). Ужасная судьба Сабины Шпильрейн является лучшей иллюстрацией того, как воспринимались эти усилия в нечеловеческих условиях 30-х годов. Любая же систематическая и тем более открытая активность вроде собраний психоаналитического кружка была опасна для всех причастных к ней лиц.
В 1948 году психиатр профессор Андрей Чистович был уволен из Военно-медицинской академии в Ленинграде за то, что в своих лекциях по сновидениям использовал «кирпичики психоанализа» и не отрицал этого при разборе дела на партсобрании106. Арон Белкин, впрочем, рассказывает, что в 1952 году он проходил психоанализ в Сибири; аналитиком был профессор Игорь Сумбаев107. Советские зэки обращались за духовным утешением к разным культурным сферам – одни к марксизму, другие к православию, иные даже к буддизму. Например, Евгений Гнедин (сын Парвуса, финансировавшего усилия Ленина в России в 1917 году), рассказывал о том, как после чудовищных пыток, в камере-одиночке, он пришел к новой вере, напоминающей буддизм и практику йоги. Но советская лагерная история не знает, кажется, ничего подобного опыту Виктора Франкла, организовавшего в условиях нацистского концлагеря подпольную антисуицидную службу и выработавшего там свой вариант психоанализа, «логотерапию».
Библиотека Ермакова
Реальным достижением московских психоаналитиков следует признать выпуск многотомной «Психологической и психоаналитической библиотеки». За очень короткое время, с 1922 по 1928 год, была проведена колоссальная переводческая и издательская работа. Были переведены «Лекции по введению в психоанализ», «Психоанализ детских неврозов», переизданы «Очерки по психологии сексуальности», переведены два отлично подобранных сборника статей самого Фрейда («Основные психологические теории в психоанализе» и «Методика и техника психоанализа») и его учеников («Психоанализ детского возраста» и «Психоанализ и учение о характерах»), «Психологические типы» Юнга, книги Маргарет Клейн и Эрнста Джонса108.
Переводы основных теоретических книг, изданных по-русски, – «Введение в психоанализ», «Тотема и табу» и других – были выполнены Моисеем Вульфом. Ему же, а также Николаю Осипову, видимо, и принадлежит заслуга выработки адекватной русской терминологии. Но в целом это масштабное и успешное предприятие было делом Ивана Ермакова. В планы «Библиотеки» входило издать 32 книги, включая перепечатки старых переводов «Толкования сновидений» и «Градивы», несколько сборников новых переводов, психологические книги Блейлера и Мак-Дугалла, «Основы психиатрии» Уайта и, наконец, сборник статей Детского дома «Международная солидарность». Можно только удивляться тому, что значительную часть этого плана Ермаков успел выполнить. Мало кто знает, что почти все тексты Фрейда, изданные по-русски в 1980-х и 1990-х годах, являются перепечатками старых книг, давно переведенных под редакцией Ермакова (фамилии переводчиков часто даже не указываются, как будто Фрейд так и писал по-русски). К этим переводам есть много претензий, но лучше их пока никто не сделал.
Многие из изданных в «Библиотеке» книг снабжены предисловиями Ермакова. По ним можно заметить, что он больше всего ценил этические аспекты психоанализа, его просветительское начало, и всячески подчеркивал роль «светлых» механизмов сознания в их трудной борьбе с косным бессознательным. Куда меньше внимания уделяет Ермаков другим идеям Фрейда, таким как перенос, детская сексуальность, бисексуальность или влечение к смерти. Трудно сказать, действительно ли его понимание психоанализа было таким упрощенным, или же это результат многолетних попыток приспособить анализ к возможностям аудитории, как он их понимал.
В личном архиве Ермакова сохранилась запись одного из заседаний психоаналитического кружка под его председательством109. Присутствовали семь человек, все, видимо, начинающие любители психоанализа. Ермаков проводит занятие кружка как групповую сессию, обсуждая классические темы – соотношение бессознательного и интуиции, например. Одна из участниц с усмешкой говорит, что она много наблюдала больных, леченных психоанализом, но самой ей он определенно не нравится. В ответ Ермаков разъясняет свое кредо: «Здоровый сдерживает себя, в то время как психоневротик уже не может сдержать себя… У взрослого цель – считаться с окружающим. Психопат считается только сам с собой. Больного мы ведем к реальности через познание самого себя – своего бессознательного. Вот вам схема того, что происходит».
В той же «Библиотеке» Ермаков издает две своих книги, посвященные психоанализу русской литературы: одна о Гоголе, другая о Пушкине110. В этих неструктурированных, многословных «Очерках» и «Этюдах» хочется почувствовать личность их автора. Ермаков отмечал у Гоголя, «при подавленной агрессивности», стремление пользоваться для своего творчества чужими темами, что носит «вынужденный, принудительный характер». «Такое явление, крайне характерное для невротиков, мною прослежено в очень большом числе случаев, подвергавшихся психоанализу», – писал он111. Любимый «конек» психоаналитика нередко оказывается его собственной чертой.
«Есть что-то безнадежное, тщетное во всем том, к чему приводят наши ожидания и волнения, как события жизни, так и повседневные явления», – начинает он свой анализ повестей Гоголя. От текстов Ермакова часто возникает ощущение его собственного страха, внутренней скованности и самоцензуры: автор боится рассказать о той целостности, о которой хочет писать, и перестает ее видеть. Иногда это самоограничение прорывается в текст. Например, рассуждая о Чичикове, немаловажной фигуре в творчестве Гоголя, Ермаков вдруг обрывает себя: «В этом, может быть, немало символики, которую я здесь, к сожалению, лишен возможности вскрыть». Указав на инцестуозные мотивы в повести «Страшная месть» – а они в ней очевидны, вожделение отца-колдуна к дочери прямо описано Гоголем, – Ермаков говорит вдруг: «Пусть сомнительно все то, что мне приходится здесь высказывать, но я все-таки считаю необходимым хотя бы упомянуть об этом». О Гоголе ходит множество медицинских легенд – что он был болен сифилисом; шизофренией; умер от онанизма… В текстах Ермакова мы находим много намеков, но мало гипотез, которые были бы ясно сформулированы и твердо обоснованы. Не знавший психоанализа Розанов за двадцать лет до Ермакова не боялся сказать, что половая тайна Гоголя заключалась в его страсти к покойницам. Бердяев, писавший о Гоголе одновременно с Ермаковым, тоже находил в нем «какую-то неразгаданную тайну». Трактовал он эту тайну, однако, в другом контексте, которого Ермаков не мог не