Читать интересную книгу Норвежский детектив - Герт Нюгордсхауг

Снова под Элисабет скрипнул стул, она слушала меня с особым вниманием.

Я продолжал:

— В моей рукописи упоминается еще одно важное обстоятельство, о котором я также узнал из мемуаров Стабелля: фру Дафна «играла в театре». И для меня это поставило последние точки над i.

Своим спектаклем она заморочила и служанок на кухне. В первом акте таинственность нагнетается, благодаря всевозможным предметам на кухонном столе, а также котлу, который запрещено трогать. Во втором акте появляется фрекен Матильда, и разыгрывается сцена с зубом покойника, исчезнувшим из медальона. Фру Дафна то и дело меняет облик и справляется с этим виртуозно. Все усилия брошены на то, чтобы посеять панику среди слуг. И она достигает своей цели: левый глаз Марты стал косить еще больше, Петрина хочет убежать домой, а кучер при возгласе «ведьма!» с грохотом роняет поленья. Слугам слышится даже шуршание помела по крыше.

Кто же в конце концов высекает последнюю искру, за которой следует взрыв? Конечно, все та же камеристка — в третьем акте. Она рассказывает о том, что видела на чердаке. Для подготовленной аудитории — это попадание в яблочко. Публика уже не ставит под сомнение подлинность происходящего и в страхе покидает театр. Между прочим, — а это главное! — и сама камеристка.

Фрекен Матильда, она же фру Дафна, держит путь в Христианию, где в гавани ее ждет шхуна.

Я сложил ладонь парусом и дунул в нее.

— Вперед в Атлантику! Прощайте навсегда!

Мое драматическое выступление сменилось паузой.

— Неплохо, — одобрил Герт. — А как быть с пустым бокалом на чердаке? И как ей удалось заполучить именно тот бокал, который нужно?

— Ну это проще простого, ведь наполняла бокалы она сама. Гостям вынесли бокалы с настоящим вином. Бокал с колдовским зельем она оставила себе. Видел же один из участников игры ее на чердачной лестнице. Отнести бокал на чердак и спуститься вниз дело одной минуты. Потом видели, как она заходила в спальню. Там-то она и переоделась за запертой дверью. А вышла уже из комнаты камеристки.

Таким образом она исчезла, не оставив никаких следов. Следы появились только через час, и оставила их убегавшая из дома прислуга.

Герт задумался.

— И, таким образом, не нашли ни фру Дафны, ни ее платья, ни веера?

— Пока велись поиски, бальное платье лежало в комнате у камеристки, спрятанное в саквояж. А потом фрекен Матильда, подхватив свои вещи, убежала.

Герт, по-видимому, был удовлетворен таким объяснением, но у него оставался еще один вопрос.

— И все-таки за довольно короткое время ей нужно было трижды поменять облик. В библиотеке она — фру Дафна, на кухне — камеристка, в столовой снова фру Дафна. На чердаке и во время последней сцены на кухне она опять камеристка. Неужели это возможно?

— И это говорит актер! Элисабет, подойди к нам.

Элисабет подошла и встала передо мной. Я надел ей на голову черный парик с красиво уложенной наверху косой, закрепил на лбу диадему и вложил в руку веер.

— Вот так. Теперь ты — фру Дафна.

Она, легкая, как эльф, сделала несколько па менуэта и приблизилась к высокому зеркалу. Осмотрела себя внимательно, грациозным жестом поправила диадему и обернулась к нам. Поверх веера на нас смотрела царица бала — между нами и ею пролегло сто шестьдесят лет.

— Великолепно! Подойди-ка еще раз.

Я снял с нее диадему и надел очки. Поверх парика натянул кружевной чепец, лоб и виски закрыл седыми буклями. На плечи накинул шаль.

— А теперь ты — фрекен Матильда.

Элисабет Дарре славилась своей способностью перевоплощаться, в руках хорошего режиссера она была как кусок глины. На сцене в каждой новой роли она менялась до неузнаваемости: менялись даже ее рост и форма головы. В один миг Элисабет постарела на тридцать лет. Усохла и сгорбилась. Она потирала костлявые руки старой девы, словно чувствовала, что ее вот-вот разобьет приступ ревматизма. Глаза ее близоруко щурились, походка стала неуклюжей, и она произнесла несколько жалобных фраз на безукоризненном языке, который был характерен для уроженцев Христиании. Словно по мановению волшебной палочки, юная газель превратилась в старенькую мышку, пугливую, но с хорошими манерами.

— Браво! — вскричал Герт и захлопал в ладоши. — Верю!

Но сама Элисабет не верила. Она быстро подошла к столу и сняла очки. Буквально сорвала с себя шаль, чепец и букли. Покончив с этим, она сказала коротко и без обиняков:

— Полная ерунда!

— Что ты сказала? — Это было как гром среди ясного неба.

— Я сказала: полная ерунда! — Ее тон не допускал возражений. — Зачем фру Дафне нужно было из своего побега устраивать мелодраму? Она могла уехать, когда ей вздумается.

— Каким образом?

— Найти предлог — нет ничего проще! Ну, например, захотела повидать друзей в столице, да мало ли что. К чему вся эта возня: черная магия, колдовское зелье, пустой бокал на чердаке, бегство перепуганной прислуги? — Она махнула рукой на стол, где валялись очки, букли и чепец. — К чему все это?

— К тому, что моя драма повествует о женской натуре. — Я расправил грудь, готовый отстаивать свое авторское достоинство. — Фру Дафну окружала унылая снежная пустыня, рядом был старый муж, а она жаждала жизни, страстей, переживаний. Ты вот говоришь — мелодрама.

Но ведь она, как и ты, была актрисой, ей нравилось играть. К тому же, превращая свой побег в столь грандиозную мистификацию, она брала реванш за свое тягостное замужество.

— А почему ты решил, что оно было для нее непременно тягостное? — Элисабет сложила руки на груди, она и не думала отступать. — Подобное представление о женщине может родиться только в фантазии женоненавистника.

Тут уж я возмутился не на шутку. Я привык к всевозможным выходкам детей Мельпомены, но все имеет свои пределы. Ни один драматург не потерпит, чтобы актер учил его, как надо писать.

— За все полтора века я — единственный, кто нашел приемлемое объяснение этой загадки, и оно гениально, если можно так сказать про себя, — запальчиво проговорил я.

— В таком случае, прошу прощения! — сказала Элисабет с издевкой.

Герт попытался восстановить мир:

— А мне кажется, в этом что-то есть. — Он постучал пальцами по рукописи, лежавшей на столе. — К тому же Алф, как хороший фокусник, не сразу демонстрирует все свои трюки.

— Вот именно, — подтвердил я.

Элисабет потянулась за рукописью:

— Я хочу взглянуть.

Но я придвинул папку к себе.

— Нет уж, извини, фокусники не раскрывают заранее своих секретов.

Я взял только два листка, которые лежали поверх папки, и протянул их Элисабет и Герту.

— Проглядите эти сцены. Завтра утром у нас будет репетиция.

* * *

Мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись. Я прилег не раздеваясь, сна не было ни в одном глазу. Мне было не по себе, я нервничал. И дело было не только в стычке с Элисабет, сам дом действовал на меня угнетающе.

Принято считать, что привидений не существует, что они — плод воображения, в крайнем случае — редкая форма галлюцинаций. Однако видимые и слышимые призраки — это не что иное, как специфическое проявление повседневной реальности. Каждый дом, в котором когда-то жили люди, становится домом с привидениями. Призрак гостеприимства встречает нас на пороге, призрак меланхолии взирает на нас с поблекших обоев, призрак бесплотной эротики шевельнется в старинной супружеской постели — и уже никто не ляжет в нее. Если давно умершая хозяйка любила смотреть на розы в хрустальной вазе, призрак ее восхищения сохранится в хрустале, как электрический заряд — в лейденской банке.

Стоит мне войти в какой-нибудь дом, и я сразу моту определить, «добрый» он или «недобрый». Видванг был сказочным местом, но домом он был «недобрым». Чем-то хмурым веяло от потолка, на каждом предмете лежала печать уныния, в коридоре притаился страх… Я вскочил. Мне хотелось заглушить ощущение тревоги работой над пьесой.

Я разложил на столе все необходимое для работы — документы, наброски, черновики, но никак не мог найти нужные мне записи. Неужели я забыл взять их с собой? Однако я отлично помнил, что видел их в своей папке, когда мы сидели в столовой. Правда, уйдя, я забыл папку на столе, мне пришлось вернуться за нею. Неужели Элисабет успела стянуть из нее несколько листков? Она с таким любопытством тянулась к моей папке. Я становлюсь принципиально подозрительным, когда дело касается женщин. А Элисабет вечером вела себя в высшей степени по-женски, и ее поведение вызвало у меня скорее раздражение, чем восторг.

Мне захотелось немедленно выяснить, не взяла ли она мои бумаги. Поэтому я постучался к ней. На мой стук никто не ответил, и я вошел. Элисабет в комнате не было, постель стояла несмятая.

Ее определенно не устроил флигель для прислуги. Очень на нее похоже, подумал я, небось перебралась на кровать под балдахином.