Между тем в лагере контрабандистов трудовой день начался ещё до восхода солнца. Вышел на крыльцо Черный Паша, началась обычная суета. Смогли наконец осмотреть багаж циркачей.
— Вещи разобрать! — приказал атаман. — Все, что в хозяйстве не понадобится, сжечь! Чтобы никаких следов, понятно? Довезете товар до косы, на фелюгу перегрузите, — повозку тоже сожгите. А мне, Батя, давай мальчишку сюда.
Катерина все ещё сидела в некотором оцепенении, когда в хату зашел Черный Паша и подтолкнул вперед Альку.
— Поздоровайся с любимой сестричкой! — и добавил, со значением глядя Катерине в глаза: — Наверное, он так тебя любит, что случись что-нибудь с тобой, он этого не переживет!
— Дмитро! — в комнату вбежал задыхавшийся Батя. — Шарабан мы перетряхнули. Остальное все барахло. Что хлопцы разобрали, что в костер кинули. А ты пока посмотри-ка вот что!
И протянул небольшую коробочку. С серьгами.
— Знаешь, чье оно? — спросил Черный Паша Катерину.
— Ну, мое, — пожала та плечами.
Черный Паша онемел. В своем увлечении воспитанием Катерины он совсем забыл о том, что она и до него с кем-то общалась, жила, кого-то любила. Выступала в цирке, наконец. Может, это подарок поклонника. Атаман контрабандистов разбирался в драгоценных камнях. Его колье стоило состояние, но и Катины серьги стоили немало. Черная змея ревности вползла в его сердце.
— Ладно, потом поговорим… Что ты ещё приготовил, Батя? Ведь это не все?
Батя торжествующе вытянул вперед раскрытую ладонь, на которой лежали невозможной красоты, величиной с орех, три цветных алмаза.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Княжне Елизавете Астаховой на Покрова исполнилось восемнадцать лет. Красавицу старинного княжеского рода с хорошим приданым окружали многочисленные поклонники, но с предложениями руки и сердца не спешили, потому что…
Первое, что отмечали во внешности княжны окружающие, была её бело-розовая кожа. Не мраморная, как у многих признанных красавиц, не бледная, а играющая при движении. "Земляника со сливками" — в шутку называл её отец. В этом бело-розовом обрамлении её серые с зелеными искрами глаза сияли как две звезды. Они производили странное впечатление, чем дольше на них смотрели, тем больше и ярче они казались. Так что в конце концов глядевший на Лизоньку видел одни огромные глаза и забывал обо всем.
В этом не было ничего странного, если разобраться. Мало ли в Петербурге глазастых красавиц? Не была чем-то особенным и её хрупкая воздушная фигура. Девиц с фигурами эльфов достаточно было в богатых домах.
Пожалуй, все дело было в её отце — Николае Астахове. Петербургский бомонд [45] считал его колдуном. Много сплетен ходит в свете, но старый князь не только не отрицал эnого, а и будто нарочно время от времени эпатировал петербургское общесшо выходками, которые холодный разум объяснять отказывался.
Рассказывали, что однажды при большом стечении народа князь появился на Сенатской площади в дезабилье. На глазах ошеломленной толпы щелчком пальцев он переменил на себе нескромный туалет на изысканный вечерний костюм, по невесть откуда взявшейся лестнице поднялся на небо и исчез.
Один заезжий английский баронет — редкий, кстати, зануда — уверял, что в обычной беседе за столом (жевали мочалу, по выражению какого-то шутника) князь вдруг зарычал и извергнул на гостя пламя. Тот от ужаса не мог сдвинуться с места, тем более, что князь таинственным образом куда-то пропал. Некоторое время спустя появилась его очаровательная дочь и сообщила, что папенька занемог.
Но даже, наверное, и это не останавливало бы влюбленных в княжну молодых людей. В конце концов, после женитьбы папеньку можно было бы принимать пореже, а то и вовсе отказать от дома.
Пугало всех, что юная Лизонька буквально видела людей насквозь.
Сделавшему ей предложение руки и сердца графу Роговцеву, забияке и жуиру, она отказала по причине… будущей скорой смерти ввиду болезни печени. Перепуганный граф бросился к врачам, те спешно отправили его на воды, где Роговцев вскорости и скончался.
Когда же на одном балу некий гусарский полковник в ответ на свои довольно назойливые ухаживания потребовал от княжны объяснений её холодности к нему, она сморщила свой прелестный курносый носик и проговорила с прекрасным французским прононсом:
— Ах, мон ами, не с вашим сердцем на молодых лугах галопировать! Вон и почки у вас слабоваты, и сосуды сужены, и каверна на правом легком…
Предерзкие речи молоденькой княжны так расстроили полковника, что по прибытии домой сделался с ним апоплексический удар.
Вскоре после того поползли по Петербургу слухи самого суеверного содержания. Представляли юную Лизоньку чуть ли не ведьмой, вполне достойной своего колдуна-отца.
Только, как говаривали на Руси, на всяк товар найдется свой купец. Нашелся жених и для Елизаветы Астаховой. Не то, чтобы она его сразу полюбила, но и не отвергла: уж больно её обожатель — Петр Жемчужников — был человеком незаурядным. И собой недурен, и талантами не обижен: что верхом проехаться — как влитой в седле сидел, что фехтовать — рапира будто молния в руке сверкала, что экспромтом в честь прекрасной дамы разразиться.
Завидный жених Петя Жемчужников, хоть родом и незнатен. Мать-то его аристократка, но бесприданница, Дарья Голикова, чей род восходил чуть ли не к Рюриковичам. А вот отец — Валерьян Жемчужников — роду бедного, незнатного. В молодости пушной факторией заведовал. Весь Север по краю океана проехал. На мехах и разбогател.
Их брак с Дарьей стал счастливым сочетанием тонкого вкуса, такта, образованности со стороны матери и солидного денежного обеспечения вкупе с богатырским здоровьем со стороны отца. Жемчужников-старший так твердо стоял на ногах, что мог бы, по его собственному мнению, купить с потрохами весь Петербург, насквозь фальшивый и ленивый.
Как все люди коммерческого склада, Валерьян все же понимал, что существует кое-что, чего, пожалуй, не купишь. "Разве что медленно подкупать", — добавлял он со смехом. И уж было у него все готово для того, чтобы купить Петеньке титул, да поторопился сынок. Барышня Астахова ему приглянулась.
Валерьян Жемчужников не возражал. Хлопал сына по плечу — эдакий медведище! — и грохотал:
— Я, Петенька, сроду не боялся ни леших, ни чертей! Твои-то соперники хвост поджали: а ну как и вправду невеста — ведьма? Трусы! А ты и воспользуйся, иди напролом. Девушки смелых любят.
Петр, конечно, напролом не пошел. В нем отцовское мужицкое происхождение сильно сглаживалось материнским воспитанием. Свои мысли перед девушкой он мог выражать не столь прямолинейно, как отец. Но и без светских экивоков. Княжне Астаховой он сказал так: